Сентябрьские розы
Шрифт:
– Это не есть возможно, – произнес он с непобедимой уверенностью.
Фонтену это доставило удовольствие.
Однако он долго не соглашался. Петреску терпеливо приходил вновь и вновь, атаки следовали одна за другой, сминая очередной бастион. Этот румыноамериканец стал в доме почти своим. Алексис говорил с грустной покорностью: «Опять этот месье…» Госпожа Фонтен называла его «Маленький Никто». Фонтен, которого забавляло латинское имя этого гостя, именовал его «Овидиус Назо». [5] Эрве Марсена, которому довелось присутствовать при некоторых беседах Фонтена и Петреску, пытался предостеречь Полину:
5
Имя
– Если вы будете его принимать у себя, мадам, господин Фонтен в конце концов подпишет контракт. Наш Маленький Никто – это природная стихия, за его акцентом не всегда можно распознать ум, но, уверяю вас, он весьма проницателен.
– Но почему бы Гийому и не отправиться проповедовать среди пингвинов? – отвечала она. – Это его развлечет, ну и впоследствии даст ему возможность испытать сладость возвращения в родной дом: «Один из них, тоскуя дома…» [6]
6
Цитата из басни Лафонтена «Два голубя».
– Один из них? Так вы с ним не поедете?
– Разумеется, нет! – решительно сказала она. – Я только что оправилась после тяжелой болезни, мне нужен долгий отдых… И потом, это путешествие меня совсем не прельщает. Когда-то мне нравилось ездить с Гийомом в Италию, Грецию, в Египет… Но эти новые континенты, где нет прошлого, нет истории…
– Нет прошлого? А инки? А майя?
– Не люблю кровожадных идолов, – ответила она. – Это не мое прошлое.
– А вы не боитесь, что, если отпустите господина Фонтена одного, у него там будет слишком много соблазнов? Говорят, местные женщины очень чувственны и нежны. Господин Фонтен будет там «знаменитым иностранцем». Его известность станет приманкой.
Она засмеялась:
– Этого я как раз не боюсь. Недавнее разочарование убедило Гийома, что он не создан для подобных игр. К тому же во всех этих городах он будет совсем недолго. Ни одна женщина не успеет его завоевать, тем более удержать при себе… И потом, даже если бы я и захотела, то не смогла бы отправиться в это путешествие. Теперь, слава богу, я чувствую себя хорошо, но вы знаете, ценой каких усилий, к тому же приходится соблюдать строгий режим… Нет-нет, если Гийом согласится на поездку, я останусь дома, буду разбирать наши архивы, отдохну. После стольких лет активной деятельности мне необходимы одиночество и покой… Через наших нью-йоркских друзей я навела справки об этом Петреску, это порядочный и надежный человек. Так что…
Фонтен все еще колебался. История с Вандой породила в нем неуверенность и недовольство собой. Он в порыве нежности и любви был готов вернуться к жене. Вот только она никак его не поощряла. Много раз во время совместных прогулок он пытался воскресить атмосферу прежних счастливых дней. Она довольно резко опускала его на землю, начиная обсуждать какие-нибудь бытовые вопросы, которые Фонтену представлялись заурядными и бессмысленными. Он замолкал и вновь начинал пережевывать свои горести.
– Бодлер был прав, – сказал он однажды Марсена. – Человек может в течение двух дней обходиться без пищи, а без поэзии нет. Я не желаю, чтобы меня постепенно засасывал быт. В сущности, условием нашего существования является неприятие того, что нас окружает. Согласие со всем – это смерть. Труп смиряется с тем, что он есть лишь то, что есть. Но это единственный пример.
Со скорбным выражением лица вошел Алексис:
– Пришел тот месье.
Фонтен, казалось, размышлял вслух:
– Да-да, Овидиус Назо… Может, это и выход, хоть на какое-то время?.. Видите ли, друг мой, к пятидесяти-шестидесяти годам мы, словно панцирем, обрастаем долгом, обязательствами, ограничениями, и этот панцирь такой тяжелый и плотный, что нам становится тяжело его носить… Меня это удручает… Знаете, омары время от времени прячутся в какую-нибудь расщелину в скале и наращивают новую скорлупу. Мне было бы нужно преображение, линька, если вам угодно… Овидиус Назо, возможно, посланник Божий… Алексис, пригласите вестника богов.
Алексис сочувственно покачал головой и крадучись вышел.
В тот день Фонтен, не читая, подписал контракт, предложенный ему Петреску. Он брал на себя обязательство провести полтора месяца в Южной Америке, затем две недели в Соединенных Штатах. Уезжать из Франции надо было в начале августа, и для того, чтобы подготовиться к лекциям, оставалось совсем немного времени. О чем нужно будет говорить?
– О самых современных сужет, – посоветовал Петреску.
– Что вы называете современным, друг мой? Это запоздалые отзвуки спора о древних и новых. Если верить некоторым молодым людям, я совершенно несовременен.
– Мэтр, вы вечный, – сказал Петреску… – Сужеты? Там они любить все новое. Можно говорить про экзистенциализм… Или говорить о себе… Это не есть важно… Если я ставить на афиша: ГИЙОМ ФОНТЕН, даже без титул, все женщины бежать в театр… Триумф, мэтр, будет триумф.
Полина приняла это решение безропотно и даже с некоторым облегчением. Выяснив, какой в этих странах климат, она стала подбирать необходимую одежду. Петреску должен был сопровождать «мэтра» в поездке и заботиться о его нуждах. Эрве Марсена отправился вместе с Фонтеном в Бордо, где паломникам предстояло сесть на корабль. Фонтен показался ему взволнованным и довольно несчастным. Казалось, он мечтал о прощальной сцене, а возможно, искал последний шанс отказаться от поездки. Госпожа Фонтен сделала все возможное, чтобы не оставаться с мужем наедине. В последний момент перед тем, как Фонтен ступил на трап, она позволила себя обнять, но выглядела при этом на удивление спокойной. Стоя на причале, она крикнула:
– Вы не забыли свои авторучки, Гийом? А две пары очков? А паспорт?
Опершись на леер, он раздраженно отвечал:
– Ну конечно, я вам уже три раза говорил.
Это были последние внятные слова перед отправлением. Следующую фразу заглушил гудок сирены.
Часть вторая
В чем ты преуспел? В том, чтобы убедить меня, что меня еще можно любить? Нет, ты пробудил во мне демона, который мучил меня в юности, ты возродил мои прежние страдания.
I
Когда около полуночи Гийом Фонтен вошел в холл отеля «Боливар» в Лиме, он внезапно почувствовал, что совершенно выбился из сил. Вот уже четыре недели он перемещался из города в город то на самолете, то по железной дороге. В Бразилии и Аргентине, в Уругвае и Чили он читал лекции, выступал перед журналистами, держал речь перед академиками. Чем больше проходило времени, тем явственней ощущал он бессмысленность всей этой суеты. В начале путешествия его поддерживало то тепло, с каким его неизменно встречали, а также энтузиазм Петреску, который беспрестанно повторял: «Триумф, мэтр! Я вам говорить: триумф». Постепенно похвалы стали его утомлять. Из-за того, что лекции и встречи следовали одна за другой, он обречен был снова и снова повторять банальности; при мысли об этом он покраснел. Когда он оставался один, его, словно зубная боль после недолгой передышки, вновь начинали терзать воспоминания о любовном приключении. «Ах, Полина, Полина! – думал он. – Если бы вы были чуть более нежны со мной, ничего подобного бы не произошло и мне не пришлось бы сейчас скитаться среди этих иностранцев, как изгнаннику!»