Серафим

Крюкова Елена Николаевна

– Нет, не здесь я рою… – сказала она себе плачущим ртом. – Не здесь!.. Я не знаю, Господи, где Ты… Я – Тебя – потеряла…

Села в снег и заплакала. Громко заплакала! Зарыдала! Девчонка, а зарыдала по-бабьи… Ворона, с верхушки опушенной жестким синим инеем, высоченной, поднебесной березы, смешливо, нагло каркнула над ее нагой головой.

– Я все равно Тебя найду! – крикнула она.

За ее спиной послышался морковный ли, капустный хруст. Шаги по снегу. Да, режут ножом морковь… острой тяпкой – в колоде – капусту крошат… солить… и – лук… И глаза, как от лука, слезятся. Клюквы нет, забавы болотной, кислушки, красноглазки, для соленой капусты… Она быстро повернулась. Волосы облепляли ей вспотевшее лицо. Перед ней стоял человек. Он был странный, этот человек. На его плечи была накинута старая овчина, а сам он, под овчиной, был нагой. Голый был! Как из бани. Она покраснела, отвела глаза. «Полоумный, – подумала, – или из сельской больнички сбежал… или – до чертиков водки напился… шубу-то нацепил – да на мороз – да сюда, топ-топ, на кладбище… Кого-нибудь помянуть… Шкалик, небось, у него в кармане… Жарко, видишь, ему… Апрель, а снегу-то намело… Ранняя в этом году Пасха…»

– Эй! – сказала она в сторону, чувствуя, как пышет стыдливым жаром ее лицо, как колет его мороз ежовыми иглами. – Вы это, уйдите отсюда! Я тут… одну могилу ищу… свежую… позавчера хоронили…

– Кого? – спросил голый мужик в овчинном тулупе, и его голос обжег ее.

Она услыхала голос! Но боялась поверить!

– Моего… любимого…

– Встань, – она услышала над собой. – Встань!

Она вскинула глаза. Они плыли, умалишенными, ошалелыми рыбами-сорожками уплывали от нее, она никак не могла поймать в реке слез свой взгляд, чтобы остановить его, чтобы – узреть, узнать. Но она – узнала. И повалилась на колени в снег. Колыхались чугунные ограды. Шелестели, поджигались бешеным, веселым ветром сухие цветы и чудовищно-яркие венки, и картонные зеленые листья скрипели, и проволочные стебли крутились, и безумные, кровавые бумажные цветы вяли и скалили алые пасти. Светились конфетные фантики на белых могильных курганах. Крошево яичной скорлупы и пустые водочные бутылки мерцали на слоновьих, верблюжьих посмертных спинах. На кольях оград торчали огарки свечей, крючились поросячьи хвосты фитилей. А вон печенье лежит. А вон – шкурка от мандарина, какая яркая, золотая… А вон – кто-то, в слезах – рюмку забыл, да не одну, три целых рюмки в ограде валяются… морозные, хрустальные… мертвые… Пили, поминали… Все торчало чугунными остриями. Все качалось, как пьяное. Все летело в лицо железным, кладбищенским снегом. Все умирают. Всех чугунная ограда ждет. И далеко не всех ждет память – родных, близких, равнодушных, забывчивых, нищих.

– Я воскрес, – сказал Он и протянул к Магдалине руки.

Она рванулась к Нему.

– Ты живой!..

Руки сами искали – коснуться. Руки ощутили страшный жар впереди. Ладони ощупывали пламенный воздух. Золото звездного огня текло между дрожащими пальцами.

– Не касайся Меня, родная… ибо Я… еще не восшел… к Отцу Моему…

Она закричала отчаянно, смертно:

– Господи! Коснись мя, Господи!

И Он встал на колени рядом с ней. И колени Его ушли глубоко в снег. И полился снег из-под Его ног громкими весенними ручьями. И протянул Он руки. Руки Его дрожали. Он протянул ей руки для объятья, а обнять ее не мог. Боялся, что она сгорит. Что сожжет Он ее объятьем Своим! И тогда Мария Магдалина звонко, на все зимнее кладбище, крикнула Ему:

– Обними! Прижми меня к сердцу Своему! Ведь Ты так учил меня: не бойся! И я Тебе говорю нынче: не бойся!

И тогда Господь протянул ближе к Марии Магдалине руки Свои и крепко, крепко обнял ее. И стали они сдвоенным красным, золотым, живым пламенем над свежею снежной могилой. БОЛЬНИЦА. СЛЕПОЙ. НАСТЯ Я не могла остаться жить в Василе. Собрала вещички в чемодан мамы покойной – и ушла из дома. Тяти не было дома. Тяте я оставила на столе записку: «ТЯТЕНЬКА, ТЫ НЕ СЕРДИСЬ НА ДОЧЕНЬКУ СВОЮ. ДЕНЕГ НЕМНОГО ВЗЯЛА В КОМОДЕ. Я ОТРАБОТАЮ. НА УСТРОЙСТВО НА НОВОМ МЕСТЕ МНЕ ХВАТИТ. В ВАСИЛЕ ЖИТЬ НЕ СМОГУ, НЕЛЬЗЯ ТУТ МНЕ ПОСЛЕ ВСЕГО, ЧТО БЫЛО. ПРОСТИ, И ЦЕЛУЮ ТЕБЯ КРЕПКО». Оставила – и думаю: а вдруг так рассердится, что напьется – и дом подпалит! Скажет: женку убили, дочка вон из дома, зачем жить тогда? Одному… трудно, да… Но я все равно ушла. Не могла я больше тут. Стою на пароме, ветер волосы развевает, холодно уже, осень, зима уж надвигается, а я уехала из дома в одной курточке да в полусапожках, даже свитер теплый не взяла, и шапку вязаную не взяла тоже. Деньги тятькины жгут карман. Думаю: куда податься? В Воротынец? Уж больно близко. Десять километров от Воротынца до Лысой Горы автобусом да три километра через Суру на пароме – меня от слухов да от позора не спасут. Надо дальше уезжать. Далеко. А на далекий билет – денег нет. Ну, до Нижнего или до Чебоксар мне всяко-разно хватит. И еще на недельку останется, чтобы угол снять, да еды немного прикупить. А дальше что? Милостыня? Или – да дороге голосовать, под водителя ложиться? Нет уж, думаю, никогда. Устроюсь работать! Неужели не устроюсь! Другие устраиваются, а я-то не устроюсь! Доехала до Воротынца. Слезла на автостанции. Ветер шелуху от воблы по асфальту метет. Торговки на рынке рыбой торгуют: копчеными лещами, коричневыми, страшными, копчеными сомами, те еще страшнее, и усы у них копченые, и жир с хвоста каплет, – вяленой чехонью, тоже такой жирной, сквозь нее глядеть можно, как сквозь янтарь, а еще воблой сушеной, тощей, да вкусной, и орут: «Купите!.. Купите!.. С икрой!.. С икрой!..» – а еще судачками свежими, в корзинках больших, круглых, а еще – мелочью всякой пузатой: красноперкой, сорогой, подъязками, – для котов. Котам-то тоже рыбку грызть надо. Гляжу на рыбу, на торговок, на корзины, на сомов, на лотках разложенных, как толстые горелые бревна, – и вдруг сердце сцепило так! Больно! Вспомнила: Серафима… И его Рыбу Золотую… И как я с ней на руках – ночью – на берегу – стояла… Зажмурилась. Прогнала виденье прочь. «Пошло, пошло вон, сгинь», – шептала себе. Торговки на меня таращились – наверно, за дуру принимали. И я спросила их, вдруг так спросила, а ведь не хотела:

– Тетеньки, скажите, пожалуйста, где здесь больница?

Я ведь не хотела видеть никакого Пашку. Никогда! Никогда больше в жизни! Не хотела! Одна махнула рукой над копчеными сомами:

– Эх! Вот так иди! Прямо! Все прямо и прямо! Не заблудишься!

И я пошла. Все прямо и прямо. И не заблудилась. Пришла в больницу. Спрашиваю сестер в приемном покое: у вас лежит больной Павел Охлопков? Лежит, отвечают. Его в Нижний Новгород, в областную больницу, возили, на операцию, и там он три недели лежал, а теперь снова к нам перевели, на выздоровление. А вы кто ему, спрашивают? Я замялась. Не знаю, что сказать. И как-то губы сами вылепили: жена я ему. «Молоденькая какая жена! – молодые сестрички смеются. А одна, старая, глядит на меня зорко, черно, как ворона на корку хлеба зимой. – А что ж вы так поздно-то к мужу слепому являетесь!» Слепому, слепому, слепому, билось во мне. «А я это, я в отъезде была, в срочном», – вру, и красная вся, и понятно, что вру. Хмыкнули. Здесь сидите, сказали, сейчас вас к нему в палату проведут. Провели. Я порог-то палаты переступила – и сразу его увидела. Лежал вверх лицом. Синяки уж с лица сошли. Оба глаза были перевязаны чистыми белыми бинтами. Такими белыми, что у меня в глазах заболело, и я сама тоже чуть было не ослепла. Почему оба глаза, глупо думаю, почему оба-то глаза, почему… Подхожу. Тихо так подхожу. А он все равно услышал. Губы разлепил. Говорит:

– Кто?

Я села на табурет около койки его. Ничего сказать не могу. Губы как ватные стали. И голос пропал. Почему оба глаза, все думаю, да что ж это, оба…

– Сестра, что, укол? – тихо так спрашивает.

Руки у него поверх одеяла лежали. Взяла его руку в свои.

– Это не сестра, – говорю. – Это…

А он узнал. Голос мой узнал.

– Настя, – прохрипел, как пьяный. – Настя-а-а-а…

Бинт, которым глаз его левый перевязан был, влагой пропитался. Это он заплакал. И руку мне жмет. И я говорю, а губы все мокрые, и я не понимала тогда, что я тоже плачу:

– Пашка… Пашенька… Ты…

Он все шептал: что?.. что?.. – и крепко, крепко жал мою руку. Крепко, до боли. И рот его дергался и улыбался под слепыми бинтами. Я не выдержала. Язык мой болтал это все помимо меня. Кто это говорил за меня? Я до сих пор не пойму. Не знаю. Но все получилось вот так. И все. И что теперь? Назад время-то не отмотаешь, как тятька мой говорил.

– Паша, я это… – сказала я ему и тоже пожала ему руки. – Я буду за тобой ходить. Ты выйдешь из больницы, и я выйду за тебя замуж.

А он все шептал, шептал быстро, без перерыва: что?.. что?.. что?.. что?..

– Мы поженимся, и я буду твоими глазами, – сказала я громче, и слезы полились сильнее.

А он все крепче сжимал мои руки, еще немного – и сломал бы мне пальцы.

– Что ты сказала?.. Что?.. Что?.. Повтори… – прошептал он мне.

И я наклонилась над ним, низко-низко, так, что мои губы касались плотных, толстых бинтов у него на глазах, и повторила громче, как просил он:

– Пашка, швы заживут, тебя выпишут, и мы поженимся. Я буду с тобой. Навсегда буду, понимаешь?! Глазами твоими буду!

И слезы капали, капали, лились с моих щек и губ на его щеки, на белые бинты. На слепое его лицо лились. И все больные в палате молчали, притихли, наверно, слушали нас, как мы тут друг другу клянемся, а может, они просто спали все, дрыхли, суслики бедные, не проснулись еще после тихого часа. ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ. СЕРАФИМ Я уезжал из Василя под дулом винтовки. Очень просто все было и страшно. Не уезжал: убегал. Только два дня я в нашем с покойной Иулианией доме и пожил. Лишь два дня всего. На третий день в дверь постучали. Я никого не боялся в своем селе, всегда сразу, с молитвой, открывал, кто ни постучит, в любое время дня и ночи. И тут – открыл. На пороге стоял Петр, брат Пашки Охлопкова, ослепленного мною. Петр держал в руках винтовку. Ее дуло глядело мне прямо в лицо. Я не отвел взгляд.