Шрифт:
1.
«За окном траурная вуаль веток. Над домами хмурые недвижные тучи. Тусклый свет едва разбавляет сумрак комнаты. Что ж, подумала я, уже не лето. Я читала, сидя на подоконнике, как вдруг налетел ветер, задрожал карниз и по серому небу поплыли золотые дырки. К полудню они раскололись шире, разошлись белокрылыми колодцами, открыв бездны лазури, и во дворы пришло солнце. И когда к вечеру ветер стих, и редкие сухие листья перестали дрожать на ветках, на краю города встала клубящаяся гора облаков, словно скульптура всклокоченной курицы. Заходящее солнце окрасило громаду в молочно-розовый
Я выбежала из дома в распахнутом пальто и темнеющими переулками побежала наверх, к тому магазину, где они выставили в витрину манекен. Он такой древний, что они решили смешнее будет вообще его не одевать. Он – мужчина с аккуратной пластмассовой стрижкой, сидящий с прямой спиной в ярком квадрате стекла. На скулах пластик потрескался, бледные губы в тон с телом, лишь брови подкрашены. И в глазах – блёклая голубая краска с точкой, которая тоже совсем скоро отколупнется.
Пока добралась до вершины холма, я взмокла и стала пунцовой. Он чувствует, когда я приближаюсь. Он статный, так уверенно сидит, что его не пожалеешь. Наоборот, это я прихожу к нему, когда меня надо пожалеть. Приду и брожу перед витриной туда-сюда. Мимо его голубых с косточкой глаз. Потом стою рядом. Он – единственный безусый мужчина, которого я люблю, и он следит, чтобы меня не ругали и не прогоняли оттуда. Предупреждает – «Уходи! Уходи!». И точно, только фонари зажгут, я побреду от магазина, как слышу, дверь там открылась и в спину мне лают… «Не по Правилам! Не по Правилам!»… Хорошо хоть темнеет не по их Правилам…»
Обвинитель закрыл тетрадь и показал её присутствующим, подняв над головой.
– Разве не удивительно, что изъятый дневник дает нам втрое больше информации, чем все попытки поговорить с воспитанницами человеческим языком? Написан сей опус как раз нашей милой свидетельницей, девочкой-молчуньей, – он указал рукой. – Благодаря науке-медицине, мы знаем, что ей восемнадцать лет, и она так запугана своими дядьками-усачами, что не может тут рта раскрыть и ответить на самые простые вопросы.
Он взял паузу. Видимо, устал биться. Подошел к креслам присяжных, налил воды, не спеша выпил и аутнул пластик.
– «Золотые дырки…», «…пока добралась до своего пластмассового мужчины – я вся взмокла и раскраснелась», – обиженно, не глядя в текст, процитировал он нараспев.
В зале раздались смешки.
– Речь, безусловно, идет о первых пубертатных переживаниях, о табуированном до неадекватности сексуальном влечении. Кто растет? – утерев губы платком, он указал на румяную от смущения девушку. – Растет, как сейчас принято говорить, «заточка». Особь, путем самоограничения моделирующая тупиковую генетическую нить. Можно ли это остановить? Боюсь, нет. Это надо было делать гораздо раньше. Впрочем, заключения экспертов, как обычно, томов, наверное, шесть – прилагаются. А у меня, пожалуй, всё!
Он пошел на свое место и вдруг звонко хлопнул себя по лбу.
– Ах, да! Чуть не забыл. Вам, друзья, – обернулся он на присяжных, выделил среди прочих пухленькую даму с круглым лицом и подытожил в её адрес. – Вам выпала великая честь оправдать членов этой секты в сорок девятый раз. Так вот: не смущайтесь и сделайте это!
В зале вновь раздался смех, и судья подняла ладонь над кафедрой. Метнув взгляд на этот миролюбивый жест, обвинитель изобразил на лице досаду, повернулся к заседателям спиной и тоже потряс пятерней в воздухе.
– Всем удачи! Встретимся на следующем процессе!
Сдернув с барьера пиджак, он закинул его на плечо, и через несколько секунд наглый перекрест его подтяжек исчез в проходе. Все взоры устремились на присяжных.
2.
– И ты, Маня, и ты, Марк – вы услышите от меня Историю всего один раз. Что запомните, то запомните. Ничего не запомните, тоже не страшно. Был бы интерес. Мы хотели, чтобы это произошло попозже, но не выйдет. Или сегодня, или… Вы как?
Маня посмотрела на Марка. Тот почесал нос и кивнул. Девочка, оправила малиновую кофту и приготовилась слушать.
Сутулый от непомерного роста человек, обладатель скрученных в две серебряные пики усов, глянул на взрослых. Родители, маячившие у входа с детской одеждой в руках, потоптавшись, вышли в прихожую и прикрыли дверь. На паркете остался узкий лоскут света, но когда дверь сильно дернули, тень его стиснула. Усач отвернулся, костлявыми пальцами оперся о подоконник и приблизил лицо к стеклу. В свете прожектора заправленная рубашка вздыбилась на загривке зеленым неоновым айсбергом и морозно заискрилась. Он посмотрел сначала в один, затем в другой конец улицы. На перекрестках мерно дышали синим светом веб-окна. Меж домами выл ветер. Городские кварталы были чужды усачу. Он привык жить на окраине, у реки.
Марк заерзал на стуле. Чтобы не выдать волнения перед девочкой, (он был на год старше), он стал рассматривать стену. Два бра освещали жёлтые c песочным рисунком обои. Под потолком попискивал и мигал алым огоньком прибор дающий тепло. Наконец, не оборачиваясь, высокий дядька заговорил.
– Это случилось без малого семьдесят лет назад, когда почти все люди на земле заболели необычной болезнью. Эпидемия началась с диктора радиостанции. Его фамилия не имеет значения. В силу обстоятельств, денежной, положим, нужды – он много работал, и работал совершенно на износ. Четырежды в неделю вел ночное шоу, будучи там одновременно и редактором, и режиссером, и тэдэ, и тэпэ.
Рассказчик развернулся, сел на подоконник и, вытянув длиннющие ноги в узких брюках, скрестил на паркете парадные туфли.
– Четыре часа подряд, с двух пополуночи до шести утра, диктор принимал звонки слушателей, беседовал с ними, по просьбе дозвонившихся ставил в эфир музыку – и все один. В офисе с ним дежурили ночью только инженер и охранник. И вот где-то после года работы в таком режиме, (плюс воздействие всевозможных ядовитых напитков), ближе к утру очередной бессонной вахты, он обнаружил, что стал слышать в своей голове мысли другого человека.
Поначалу он не испугался. Чтобы довести программу до конца, он принял еще коньяка, по дороге домой, в такси, увеличил дозу еще и, придя домой, сразу заснул. Проснулся только к семи вечера. Была зима. И было уже темно, когда он проснулся. Не зажигая свет, он сидел на кровати у себя в квартирке и пытался разобраться в ощущениях – к привычному похмелью добавилось что-то еще, но только он не мог понять, что именно. С этого момента несчастный и стал невольно прислушиваться и регистрировать возникающие в сознании чужие фразы.