Сердце Бонивура
Шрифт:
— Я не придираюсь. Только надо предупреждать, что разведчик сам видел и о чем люди сказали. Слухам-то, сам знаешь, вера короткая.
Нина простодушно сказала:
— Знаешь, Виталий, я так ясно все это представляю, что кажется, сама видела. Ей-богу!
— Э-э! Да ты совсем ещё девчонка, оказывается! — протянул Топорков, рассмеявшись. Вслед за ним рассмеялись и Виталий с Ниной.
Топорков посидел, посидел, подумал.
— Видно, считанные дни остались! — сказала Нина. — Во всех отрядах, которые стоят вдоль железных
— Да. Судя по всему, недолго ждать, — сказал Виталий. — А какое настроение, Нина, у белых? Надеются они на успех?
— Вот уж чего нет, так нет! — усмехнулась Нина. — Видала я сама однажды такую сцену в буфете на вокзале. Встретились несколько офицеров из разных полков, видно, старые знакомые… Разговорились, подвыпили, зашумели — и все разговоры о будущем походе? За всех выпили, а потом за поход выпили… И вдруг один другому кукиши показали. «На Москву!» — и кукиш. Стали прощаться: «Дай бог на Миллионке встретиться, в кабачке». Судите сами об их настроениях!
Топорков расхохотался.
— Видно, не все господа офицеры голову-то потеряли! А остальным мы поможем как-нибудь образумиться.
— Да, — сказала Нина. — Как-то пристал ко мне на станции американец. Здоровенный такой, рыжеватый, во все суётся, до всего ему дело есть. По-русски хорошо говорит. Подсел, еле от него отвязалась. Все допытывался, как ему к партизанам пробраться, говорит, дело у него к ним есть. «Вы, говорит, местная, вы все тут знаете…» Шпион какой-нибудь! Едва ушла от него.
— Да мы с ним познакомились! — сказал Виталий.
— Крестников-то моих много ли пришло? — спросила Нина, имея в виду завербованных ею в отряд.
Топорков ответил:
— А как же! Твоих десятка полтора, да самоходом человек тридцать!
Они вышли из шалаша.
Полдневный жар повис над лагерем. День стоял ясный и тихий. Деревья, окаймлявшие речку, что вилась неторопливо вдоль низких берегов, были недвижны. Тихое течение было совсем незаметным. В глади воды отражалось небо. И вода казалась куском неба, брошенным в тронутую первой желтизной зелень берегов. Ни единого облачка не было видно.
— Хорошо-то как! — полной грудью вздохнула Нина и положила руку на плечо Виталия.
Прежняя доверчивость, ясная, чистая, проскользнула в её голосе. Виталий обернулся. Глаза Нины были так же ясны, как небо, и таким же безоблачным было её лицо.
— Да, хороший денёк! — сказал Топорков. — Только воевать жарковато. Без выкладки ещё туда-сюда, а с амуницией тяжёленько.
Нину в отряде любили. Каждый хотел сказать ей что-нибудь приятное. Панцырня, державшийся возле шалаша, когда Нина беседовала с командиром отряда и Виталием, подскочил первым.
— Нина Яковлевна! С прибытием! — сказал он.
— Спасибо. Здравствуй, Панцырня! — ответила Нина приветливо.
В ту же минуту рядом оказался Колодяжный. Он бесцеремонно отпихнул связного.
— А ну, здравствуй, дочка! — сказал он и посмотрел на неё ласковым взглядом. — Эк тебя солнышко-то зажарило… ровно арапка! Домой, значит, прискакала?
— Домой, дедушка.
— Ну, вот и хорошо.
С появлением Нины молодые ребята стали форсистее. Старательно расчёсывали вихры, заламывали фуражки на затылок.
Панцырня завёл себе какую-то немыслимых цветов опояску. Теперь он появлялся не иначе, как вооружённый до зубов, с кинжалом, заткнутым за пояс. Олесько, видимо, тоже влюбившийся в Нину, то и дело вертелся возле отведённого ей шалаша. Даже застенчивый, словно девица, сын Жилина — и тот частенько, усевшись невдалеке, таращил глаза в надежде лишний раз увидеть Нину. Все старались услужить ей. Нина наотрез отказывалась от помощи, сама охотно помогая другим. Увидев однажды на Чекерде разорванную рубаху, она поманила его пальцем:
— Эй, Николай! Поди сюда.
Парень, насупясь, подошёл.
— Ну, что?
— Снимай рубаху, зашью. Как не совестно расхлестаем ходить?
— Не сниму, — мрачно сказал Николай. — Сам зашью!
— Ну так зашей. Чтобы я тебя рваного больше не видела.
— Ладно уж! Не увидишь.
— Да ты чего сердитый такой? — удивилась Нина.
— Просто так.
Чекерде польстило предложение Нины. Но разговор с Бонивуром, происшедший в первый же день по прибытии в отряд, не выходил у него из головы. Парень избегал встреч с Ниной. И теперь чувствовал себя весьма неловко, пытаясь нарочитой грубостью скрыть своё чувство.
Остальные партизаны охотно обращались к Нине с различными просьбами. Нина кроила, шила, порола, накладывала заплатки. Работы оказалось по горло. Возле шалаша девушки всегда царило оживление.
Виталий, однако, не мог побороть ощущения неловкости перед Ниной, и, крайне стеснительный, когда дело шло о нем самом, он не мог решиться попросить Нину о каком-нибудь одолжении.
Заметив, что одежда и бельё его загрязнились, Виталий отправился к своему излюбленному местечку на берегу реки. Разделся, снял с себя бельё, натянул на голое тело брюки и принялся за стирку. Он стоял, наклонившись к воде всем корпусом. В глазах рябило от мелких, сверкавших на солнце волн.
Сзади послышались шаги. Виталий обернулся.
Позади стояла Нина с незнакомой Виталию девушкой. Нина с осуждением сказала:
— Не мог попросить? Эх, Виталя, Виталя… Ты, я вижу, гордец!
— Чего просить! Я и сам выстираю… Нехитрое дело! — отозвался Виталий.
Незнакомая девушка со спокойными серыми глазами подошла к Виталию.
— Без сноровки ничего не сделаешь. Да и не мужское это занятие, — сказала она в ответ на движение Виталия, который инстинктивно схватился за мокрую рубаху. — Да вы не беспокойтесь… Я быстро постираю.