Сердце и Думка
Шрифт:
Последние слова Мери произнесла почти что голосом нежной любви.
— И вы спрашиваете меня? — сказал Бржмитржицкий, устремив на нее пламенный, значительный взор.
Распорядившись таким образом. Мери умела ускользнуть от дальнейших разговоров.
Бржмитржицкого усадили за карты; изредка Мери подходила к столу и спрашивала его:
— Выигрываете ли вы, M-r Бржмитржицкий? Искусство Бржмитржицкого потревожено было рассеянностию: он делал ошибки, не занимался игрою и проигрывал.
— Плохо, очень плохо выигрываю, — отвечал он Мери.
— Кто несчастлив в картах, тот счастлив в любви, — заметил дядя Мери басом.
Бржмитржицкого смутило это предсказание, и он, в рассеянности, стал козырять простой мастью.
Бржмитржицкий исполнил обещание. На другой же день князь Лиманский представлен был в дом, обласкан приветливостью и вниманием. Живой, свободный нрав Мери развернулся перед ним во всей прелести соблазна. В хитрой девушке никто не замечал намерения: она казалась так простодушно-веселой, болтливой со всеми, радушной и одинаково внимательной ко всем… Всем и весело: с Мери время летит в шумных разговорах, в выборе картин, в раздаче ролей, в пробе… Но никто всем этим не наслаждался так, как Бржмитржицкий; на нем лежат все хлопоты: доставать костюмы, одевать, примеривать, устанавливать, изобретать положения. Предвкушаемое блаженство надежд и любви развернуло в нем гений отличного режиссера.
Князь Юрий находил также удовольствие в участии; ему особенно нравились в Мери и живой ее нрав, и пылкость. К предпочтению перед прочими он привык; и потому таинственное и только для него заметное внимание к нему Мери нисколько не льстило его самолюбию и не удивляло: оно казалось для него чем-то законным, должным; Лиманский был равнодушен к нему, хотя и сам предпочитал Мери всем прочим девушкам, бывшим налицо, как девушку, которая лучше прочих, как хозяйку, с которой должно быть внимательнее, приветливее. Но Мери только об этом не подумала: это особенное внимание она почитала вниманием любви, и сердце ее билось радостно.
Оставался еще один день для репетиции.
— В котором часу завтра соберемся? — спросил ее Лиманский накануне, при отъезде домой.
— Завтра надо пораньше собраться, — отвечала Мери, — приезжайте часов в шесть…
Князь уехал.
Прочие тоже спросили; но ответ был не тот.
— В седьмом часу… — отвечала Мери всем прочим, — ах, нет, нет, я и забыла: тетушка до восьми часов не будет дома… Часов в восемь.
С нетерпением ожидала Мери утра. Настало утро. С нетерпением ожидала она шести часов вечера, и с пяти часов была уже в гостиной одна. В самом деле, ее тетке куда-то нужно было отлучиться до 8 часов вечера.
Мери приотворила дверь в переднюю; приказала людям, если кто приедет из ежедневных гостей — просить.
Шесть часов пробило — нет его. Мери стала считать секунды шагами.
Вдруг фаэтон загремел у подъезда. Мери выбежала в залу.
Князь вошел в переднюю и, увидя ее, не стал спрашивать, дома ли господа.
— Это вы, князь? — сказала Мери.
— Я боялся опоздать: вы сказали в шесть часов, а теперь четверть седьмого…
— Вы меня чуть-чуть не застали мертвой на диване…
— Это каким образом?
— Я придумала еще картину, прекрасный сюжет из Демутье: «Lettres ^a Emilie sur la mythologie» [66] и повторяла роль Прокрисы. Знаете, как трудно выразить ее положение: умирать на руках своего убийцы, умирать с страстной к нему любовью — ужасное состояние! Я почти выучила наизусть эту сцену. Как хорошо описана ревность несчастной Прокрисы: она прячется за куст, подозревая, что Цефал любит нимфу Ору, и что же! Верный Цефал слышит позади себя в кустах шорох, воображает, что это зверь, натягивает лук и поражает Прокрису! Это ужасно! Умирая на его руках, она говорит:
66
Демутье Шарль Альберт (1760–1801) — французский писатель, представитель сентиментализма. «Письма Эмилии о мифологии» — одно из многочисленных его произведений.
— Не правда ли, как это хорошо!
— Бесподобно.
— Что, если б с вами то же случилось, князь Цефал?
— Я бы не пережил.
— О, я бы желала посмотреть, как вы выразите свое отчаяние, когда Прокриса, умирая на ваших руках, будет мысленно говорить вам эти стихи.
67
— Притворно выражать подобные чувства гораздо труднее, нежели на самом деле; но если вы назначаете меня Цефалом, я постараюсь выразить отчаяние en forme. [68]
— Хорошо, вот вам стрела! — вскричала Мери и в несколько мгновений принесла золотую стрелку, для которой коса служит колчаном. — Бросайте в меня, я представлю пораженную этим убийственным орудием Прокрису. Ну!
Лиманский, увлекаемый живостью и шуткой Мери, бросил в нее стрелку…
— Ах! — вскричала она, и глаза Мери стали закатываться, голова и руки опадать, стан склоняться.
68
как следует (фр.)
— Вы упадете в самом деле! — вскричал Лиманский, поддерживая Мери.
Но едва прикоснулся он до нее, сердце встрепенулось в груди ее, как вспорхнувшая птица, члены ее онемели, дыхание стеснилось; она всею тяжестию тела упала на руки к Лиманскому.
Смущенный, держал он ее на руках. Глаза Мери были закрыты, голова закатилась, румянец пылал, грудь волновалась, руки повисли… и вся она была как бездыханная.
— Боже мой, ей дурно!.. и если кто-нибудь…
Лиманский испугался своей собственной мысли; торопливо опустил он Мери на диван, приклонил ее голову к боковой подушке и — тихими шагами выкрался из комнаты.
В это время Бржмитржицкий, всегда и везде ранний гость, прошел из залы по комнатам вправо и, не встречая никого, воротился, прошел в боковую гостиную, не встретив князя, который между тем уже удалился.
В гостиной, заметив Мери на диване, Бржмитржицкий подошел к ней.
— Заснула!.. — сказал он тихо. — Как она мила!
За глубоким вздохом Мери раздался тихий стон.
— Что с вами? — сказал вполголоса Бржмитржицкий с участием, садясь подле нее.
Мери откинула руку; ее рука упала на руку Бржмитржицкого; он взял ее, повторяя тихо вопрос: