Сердце матери
Шрифт:
Но сейчас идет заседание суда. У дверей выстроились жандармы. На скамьях для публики чиновники, околоточные надзиратели, приставы. Их лица угодливо отражают движение каждого мускула на лице первоприсутствующего. Дейер благосклонно кивнул головой в сторону Канчера, и они кивают. Дейер с раздражением глянул на Шевырева, и они готовы вскочить и растерзать крамольника.
Дубовые двери медленно раскрылись, и в зал заседания вошла Мария Александровна.
Она идет по проходу, ищет глазами на скамье подсудимых
Резкий звонок, и скрипучий голос Дейера прервал последнее слово Шевырева:
— Подсудимый Ульянов, сядьте!
Александр Ильич стоит и смотрит на мать спокойно и грустно, нежно и ободряюще… Опускается на скамью только тогда, когда садится мать.
В открытую форточку влетела вместе с солнечным лучом ласточка и заметалась под потолком. Подсудимые следят за птицей. В солнечной полосе светлая голова матери, умное, печальное лицо ее.
— Генералов, — дребезжит голос Дейера, — ваше слово.
Юноша встает и подходит к столу:
— В свое оправдание я могу сказать только то, что я поступал согласно своим убеждениям, согласно со своей совестью.
Садится рядом с Александром. Они сомкнули руки.
— Подсудимый Андреюшкин. Что вы можете сказать в свое оправдание?
Александр Ильич шепчет ему:
— Говори все на меня, прошу тебя.
Андреюшкин звонким юношеским голосом отчеканивает каждое слово:
— Я заранее отказываюсь от всяких просьб о снисхождении, потому что такую просьбу считаю позором тому знамени, которому я служил.
Сел на место, шепнул Александру:
— Спасибо, друг.
Дейер вызывает Ульянова.
Александр Ильич не торопясь встает, окидывает взглядом товарищей, подходит к столу. Долго молча смотрит на мать. Мария Александровна, судорожно вцепившись пальцами в ридикюль, старается улыбнуться.
— Я отказался от защитника, и мое право защиты сводится к праву рассказать о том умственном процессе, который привел меня к необходимости совершить это «преступление».
Мария Александровна понимает, что эти слова сына обращены к ней, обращены к молодежи, что заполнила улицы вокруг здания суда.
— Я могу отнести к своей ранней молодости, — продолжает Александр Ильич, — то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня к убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае…
— «Случае!..» — зло выкрикивает чиновник из публики, — поднял руку на его императорское величество и называет это «случаем»!
— Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно…
«Почему же все скрыл от меня? Почему не доверил?» — с горечью думает Мария Александровна.
— Короче! — кричит Дейер. — Здесь не студенческая сходка… Вы забываете, что должны защищать себя…
Александр Ильич спокойно отвечает:
— Я защищаю свои убеждения… Я убедился, что единственный правильный путь воздействия на общественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом… Но жизнь показала, что при существующих условиях таким путем идти невозможно…
Александр Ильич смотрит на мать.
— Невозможно! — повторяет он, как бы оправдывая себя перед ней. — Если мне удалось доказать, что террор есть естественный продукт существующего строя, то он будет продолжаться…
Мария Александровна с болью смотрит на сына.
«Сашенька, прав ли ты, друг мой?» — говорят ее глаза.
Александр Ильич с убежденностью продолжает:
— Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданны своим идеям и настолько горячо сочувствуют несчастью своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело…
Дейер вскакивает с места и изо всех сил звонит в колокольчик. Обер-прокурор пронзительно смотрит на мать.
— Каков сынок? — спрашивает он ехидно.
Мария Александровна гордо поднимает голову, только слеза блестит на щеке.
— Повесить охальника! — кричат околоточные надзиратели, чиновники. — Повесить террориста!
— Смерть! Виселица! — беснуются жандармы, полицейские в зале.
Вокруг белой головы матери мелькают усы, похожие на пики, глаза, как свинцовые пули, шнуры аксельбантов, как петли виселиц…
«Не пощадят… Убьют… Не помилуют…»
Она встает. Сын не должен видеть ее слез. Она не сможет выслушать приговор о смерти сына.
Александр Ильич видит, как белая голова его матери мелькает над напомаженными шевелюрами, лоснящимися лысинами. Вверху под потолком мечется ласточка… Мария Александровна, задыхаясь, остановилась у дверей, смотрит на сына. Саша долго и скорбно глядит на мать.
— Прости! — чуть слышно шепчет он.
И мать услышала и еле заметно кивнула ему.
— Таких людей нельзя ничем запугать! — несется вслед уверенный голос ее сына.
Она выходит на улицу.
— Таких людей нельзя ничем запугать, — слышит она голос студента.
— Это герои, — говорит другой.
По улице ходят студенты в одиночку, парами. Полицейские строго следят за тем, чтобы молодые люди не собирались вместе.
— Мать! — восклицает студент, провожая Марию Александровну взглядом.
— Мать одного из тех, — шепчут вокруг.
Девушка-курсистка подбежала к Марии Александровне, схватила ее руку, целует.
Студенты срывают с голов фуражки.