Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате
Шрифт:
Еще бы! Ведь люди понимали: победа Марата — это их победа, победа всех страждущих и угнетенных, всего французского народа!
А он…
Он стоял все на том же месте, немного растерянный, оглушенный приветствиями, еще не вполне осознавший весь смысл происшедшего.
Но ему не дали долго раздумывать. Несколько патриотов бросились к нему, чтобы заключить в свои объятия; тысячи рук потянулись, желая хотя бы коснуться его; Марата благословляли, осыпали цветами, а голову его тут же увенчали венком триумфатора.
Желая уберечь Марата от напора толпы, муниципальные должностные
Я полагаю, что вдоль нашего пути от Дворца правосудия до Конвента находилось не менее двухсот тысяч человек, не считая многочисленных зрителей в окнах домов, также аплодировавших и кричавших в честь Марата. Особенно много народу собралось на улице Септ-Оноре. В толпе, сопровождавшей наш кортеж, можно было заметить десятки испуганных лиц противников Друга народа, подхваченных общим потоком и не имевших мужества вырваться из него…
Признаюсь, я был потрясен всем этим. Я никогда не предполагал, что мой учитель настолько обожаем народом. Симонна крепко сжала мне руку и сказала:
— Ну что, теперь понимаешь?..
Я ответил на рукопожатие и кивнул; глаза ее сияли счастьем…
Между тем у Конвента несколько муниципальных чиновников отделились от шествия, чтобы доложить депутатам о случившемся и возвестить о приближении Марата.
В Конвенте, как я узнал позднее, в этот день шло обсуждение проекта новой конституции. Уже Робеспьер произнес свою прекрасную речь об условном характере права собственности, уже Сен-Жюст после своего выступления спускался с трибуны, как вдруг жандарм, вошедший в зал, наклонился к председателю (им по иронии судьбы в этот день был Лассурс, один из самых жестоких врагов Марата) и что-то шепнул ему. Председатель изменился в лице. Депутат Давид потребовал, чтобы Лассурс доложил Собранию о сказанном ему, и тот вынужден был объявить о приближении народа и Марата. При этом известии, несколько депутатов быстро поднялись и вышли из зала, другие стали требовать закрытия заседания, третьи же всем своим видом выражали радость…
Но вот топот многих ног и крики засвидетельствовали, что народ уже в Конвенте.
К решетке подошел бородатый гигант (это был наш добрый Роше) и громким голосом заявил:
— Мы привели к вам славного Марата. Он всегда был Другом народа, а народ всегда стоял за него. И если над ним вновь нависнет угроза, то тот, кто захочет получить голову Марата, раньше получит мою голову…
А затем появился Марат.
Увенчанный лавровым венком, окруженный должностными лицами и простыми гражданами, спокойный и величественный, он казался подлинным античным героем. Многие члены Горы бросились ему навстречу, на галереях кричали и подбрасывали вверх шляпы и колпаки.
Марат, поднятый множеством рук на трибуну, сказал:
— Законодатели! Свидетельства патриотизма в радости, вспыхнувшие в этом зале, являются данью уважения к национальному представительству, к одному из ваших собратьев, священные права которого были нарушены. Перед вами гражданин, который был обвинен, но теперь совершенно оправдан. Его сердце чисто. Со всей энергией, данной ему небом, он будет продолжать защиту прав человека, гражданина и народа.
Вновь шляпы полетели в воздух. Зал огласился криками:
— Да здравствует республика!
— Да здравствует Гора!
— Да здравствует Марат!
И толпа, только что доставившая своего избранника, продефилировала через весь зал.
Что еще можно прибавить к этому?
Да, то был, бесспорно, момент величайшего торжества Марата, его апофеоз.
Семь месяцев подряд, с 25 сентября по 24 апреля, Жиронда травила Марата, пытаясь нанести ему смертельный удар.
Но сегодня удар нанес он.
И теперь Жиронде оставалось жить всего немногим более месяца.
Но и он, примерно через такой же срок, должен был последовать за ней…
Глава 23
Муха жужжала совершенно непереносимо.
Я внимательно прислушался.
По видимому, она проникла в кухонное окно, а теперь подбиралась к спальне.
Наверное, уже в спальне.
Она разбудит Марата, а ведь он так плохо спал этой ночью!
Я поднялся и хотел было пойти расправиться с нарушительницей тишины, как вдруг она смолкла. Улетела?..
Я снова сел к столу и, пододвинув дневник, написал:
«13 июля 1793 года.
Сегодня, с утра, началась та же дикая жара. Не знаю, как пройдет день, — вчера Марату было хуже, а жара действует на него губительно. Слава богу, он еще спит…»
Муха снова начала свою нудную песню, уже где-то совсем близко.
В ту же секунду я услышал:
— Жан… Милый Жан…
Я бросился в спальню.
Марат лежал неподвижно, глаза его были широко раскрыты. Я никак не мог привыкнуть к его белому пеньюару, к этой чистоте и к запаху лекарств…
— Милый Жан, где Симонна?..
— Ушла в булочную.
— Кто дома?
— Жаннетта и гражданка Обен.
— Попроси, чтобы мне приготовили воду… Совсем плохо…
…Да, было совсем плохо, хуже некуда…
И они все почувствовали, что плохо: стали ходить, навещать, ободрять; поодиночке и целыми делегациями… Позавчера — от Кордельеров, вчера — от Якобинцев…
Вчера здесь были Луи Давид и Мор. Потом Мор выступил в клубе. Он выразил надежду на улучшение состояния больного. И произнес знаменательные слова:
— Это не просто болезнь. Это — много патриотизма, втиснутого в маленькое тело… Неистовое напряжение патриотизма, возбуждаемого со всех сторон, убивает его…
Убивает его… Какое уж тут улучшение!..
Но, слава богу, сам он верил.
Он был уверен, что выздоровеет.
Прощаясь с делегацией Кордельеров, он сказал:
— Буду ли я жить десятью годами больше или меньше, для меня совершенно безразлично. Мое единственное желание, чтобы я мог сказать при последнем вздохе! «Я умираю довольным — отечество спасено!»