Сердце Охотника
Шрифт:
Она еще меньше похожа на Дикарку, чем моя немая Волчица. Крошка Доррит ниже ростом, и хрупкость ее кажется болезненной. Если бы зверодухи жили по звериным законам постоянно – а не только когда им это выгодно, – моя поклонница не прошла бы естественный отбор.
Дикарка… Я каждый раз зверею, когда вспоминаю о ней. Если раньше я точно знал, что испытываю, и мог перечислить все признаки этого заболевания, то теперь ситуация осложнилась.
Дело не только в том, что Вера оттолкнула меня, она выбрала Волка! Человека, возможно, я еще мог бы ей простить, но зверодуха – никогда. Поэтому, кроме влечения, я чувствую
Без окон, без света – навеяно моей собственной темницей. У меня нет поводов думать, что свет появится. Но я уверен, что это произойдет.
– Представь… – продолжаю я свой «гипноз». – Перед тобой сидит два десятка студентов, почти твоих ровесников, но между вами пропасть. Потому что тебе плевать на их мнение, а твои слова они записывают, подчеркивают жирной чертой, пытаются вбить себе в голову…
А потом дверь, пронзительно скрипнув, распахивается. И вместе с весной ко мне в тюрьму врывается Лесс. Ладно, что касается Лесс, она скорее медленно входит. Ступает твердо и легко – та самая завораживающая походка Альфы. В ней чувствуется мощь и стремительность, и ловкость. Когда я сосредотачиваюсь на этом, то понимаю, что противопоставить Волку могу только ружье.
Лесс едва заметно приподнимает руку (вторую держит за спиной) – и Крошку Доррит как ветром сдувает. Или ее и в самом деле сдувает?.. Дверь-то еще открыта.
Лесс коротко и резко приподнимает подбородок.
«Чего скалишься?»
– Не твое собачье дело, – не опуская уголков рта, отвечаю я тишине.
Смешно, как нервирует Волков сравнение с собаками. И уж тем более смешно, что это нервирует Лесс. Да, у каждого есть Ахиллесова пята – даже у Волка.
Она знает о частных визитах ко мне своей подопечной, но ничего с этим не делает. Развлекается, наблюдая за нами? Помня о ее ночных кошмарах, уверен, она в такой же темнице, как и я.
– Чего пришла, самочка?
Она приползает ко мне каждую ночь, и тогда я не задаю вопросов, не пытаюсь ее взбесить, не шучу. Да и Лесс в те короткие часы тише мышки, что живет со мной в клетке, точнее, под ней. Это время перемирия. Каждый из нас выходит из своей траншеи без оружия и с белым флагом. Перемирие обрывается рассветом.
Но сейчас ранний вечер, сумерки еще не загустели.
Лесс швыряет к прутьям ошейник. Лязг металла, запах кожи.
Не устану шутить насчет ошейника – возможно, такой надевают и на бультерьеров, но у меня с ним только одна ассоциация.
– Давай добавим в наши игры немного разнообразия, Лесс. В следующий раз принеси флогер. Нет? Предпочитаешь «снейк»? Может, «хлопушку»?.. Да ладно, Лесс! Неужто не понимаешь, о чем я?! Ты что, в лесу живешь? Плеть, говорю, принеси!
И для пущей доходчивости изображаю, как одной рукой держу за загривок стоящую передо мной на коленях девицу, предположительно, Лесс, а второй – резво стегаю ее по бедрам.
– У-у-у-у! У-у-у-у! – почти по-волчьи завываю я, войдя в роль.
Спектакль заканчивается громким хлопком двери – что можно считать победой. Потому что однажды после подобного представления Лесс вошла ко мне в клетку и зарядила такой хук справа, что я не был уверен, встанет ли моя челюсть на место.
В этот раз я остаюсь без прогулки и без ужина. И хилую печурку теперь мне затопят после полуночи, когда от холода перестанут сгибаться пальцы.
Звуки снаружи стихают, я достаю из щели между бревнами клоки соломы, которые запихал туда вместо мха. За эту «дверь» в иной мир я заплатил десятками часов своей жизни, занозами, сбитыми костяшками пальцев и парой поломанных ногтей. Зато теперь я сам могу запускать в свою темницу свет. Лунной полосы достаточно, чтобы я снова почувствовал себя человеком.
Вместе со светом в темницу проникает холодный воздух. Я без майки. Всю зиму проторчал здесь, кутаясь в тряпье. Не знаю, почему я все еще жив. Стараюсь не думать об этом, но иногда, в такие тихие морозные вечера, как этот, разрешаю просочиться мысли: а не извечное ли противостояние с Лесс держит меня на плаву?..
Достаю из кармана штанов крошечную краюху, твердую, как камень. Половину отгрызаю, вторую кладу на ладонь и, сев у стены, подношу ее к норке в полу. Насвистываю песню «Если парень в горах – не ах…» и не дохожу и до середины, как замечаю между досок бусинку носа и тонкие прутики усиков. Моя Мышь заползает ко мне на ладонь и съедает подношение. Складываю ладонь лодочкой, чтобы не уронить подружку, и поднимаю ее к глазам. Если я за семь месяцев смог приручить животное, неужели не справлюсь с Волчицей?..
Глава 2. Знаки
Вера
– Тебе нравятся худые женщины?
Отличный момент подобрала для такого вопроса: Никита моет посуду после завтрака, я обнимаю его сзади. Утыкаюсь носом в его лопатку. Да, мне немного стыдно.
– Анорексичные мне точно не нравятся. – Никита кладет тарелку на сушилку. Из-за этого резкого движения мне приходится сменить положение: теперь прижимаюсь к его спине ухом.
– Это какие?
– Такие, чья худоба выглядит нездоровой.
Тихонько выдыхаю. Вряд ли это обо мне.
Слушаю, как разбивается вода о жестяную раковину. Какая красивая музыка…
– А к полным ты как относишься? – допытываюсь я.
– Не очень.
– А полные для тебя – это какие?
– Это когда ты покупаешь гимнастический обруч, а он тебе в пору.
Я хихикаю.
– Очень образно. Наверное, в душе – или в душе – ты не только Волк, – обнимаю его еще крепче, вспомнив, как сегодня Никита пел в ванной. – Ударение можешь выбрать на свое усмотрение.
– Когда принимаю душ, я точно не волк. Обнаженный поющий мужчина не может быть волком, – он выключает воду, вытирает руки, но все еще стоит ко мне спиной. – И, конечно, я почуял, что ты подслушивала за дверью. А еще ты улыбалась – прямо как сейчас. Чтобы знать это, мне не обязательно быть зверодухом, достаточно знать тебя…
Никита поворачивается так резко, что я едва ни падаю. Он подхватывает меня на руки и щекочет шею легкой щетиной.
– Мне нравишься ты… – легонько кусает меня за плечо. – Вот с такими слегка выступающими косточками… – бросает меня на диван. – Они так аппетитно выглядят… – сжимает мои запястья над головой и кусает, уже ощутимее, за бедро.