Сердце Пармы
Шрифт:
— И хватит покуда, душа моя…— ненастной ночью прошептал он. — Я же человек, а не лесной дух. Я зимой не выживу.
— Будешь ли ты меня ждать на вешние воды? — держа его голову в ладонях, спрашивала ламия.
— Всю жизнь буду, до самой смерти.
По первому льду он уехал зимовать на заставу, что, словно птица, плыла в небе на вершине Полюдова камня.
На заставе жило самое большее по десятку человек, сменявшихся каждую неделю, и Вольге казалось, что он почти один. Одиночество было созвучно великому молчанию мира, распластавшегося до окоемов вокруг одинокой горы. Наравне с рядовыми ратниками Вольга рубил дрова, обходил на лыжах силки-ловушки, топил чувал,
Вольга был переполнен прошедшим летом, когда каждый день казался бесконечным и самым важным, а вот теперь чудилось, что лето промелькнуло как единый миг, но главное еще впереди. Вольга был счастлив: впервые почти за десять лет его ничто никуда не гнало и не манило. Печаль, что лето прошло, легла теплой росой на душу, как летний туман на прибрежные травы. Вольга сидел на останце и глядел, как зима слой за слоем настилает на землю снега, но сквозь все слои упорно проступает вдали, на Колвинском крутояре, крохотная корона русской деревянной крепости.
А зима выдалась морозная и ясная, когда в полдень небо промерзало до дна прозрачной зеленью, а в полночь просторно двигалось и колыхалось светящимися покровами позарей. Такими ночами Вольге хорошо было лежать на топчане и слушать долгие, неспешные пересуды товарищей у чувала. Со спокойствием постороннего Вольга удивлялся небывалым делам, что творились в мире.
Говорили о московском государе Иване Васильевиче, или царе — так по-ромейски стали называть его после женитьбы. Как скинули в Новгороде с колокольни вечевой колокол, высекли плетями и вырвали ему язык. Как из рук царя полетели на пол кремлевского терема золотые лоскутья ханской грамоты и как двинулись на татар орленые полки московитов. Словно Богородица распростерла свой покров над Кремлем: победа сама шла к русскому царю, как прирученный конь в стойло, гони — не уйдет. И застряло на речке Угре татарское войско, будто телега в колдобине, ястребами закружились над ним черные тени Чингиза, Батыя и Мамая и в безнадежной ярости упали на свои же бунчуки, разметав по степям, как солому, татарские тумены, объятые бессмысленным ужасом.
Там, на Шелони и Волхове, на Москве-реке и на Угре, ангелы опускались с неба на московские хоругви для того, чтобы здесь, в Перми Великой, он, Вольга, почувствовал себя стоящим на своей земле, как былинный богатырь Полюд, о котором тоже рассказывали сказки у чувала. Будто был он стражем родных рубежей еще в незапамятные времена. Шло на Пермь несметное войско вогулов, и он обратился в гору, которую вогулы не смогли преодолеть, потому что гора эта — святая, и злобе, силе нечистой на нее не подняться. А еще говорили, что был Полюд защитником всего бедного народа, отнимал неправедные сокровища и с ними укрылся в горе, где и заснул непробудным сном. И если придет сюда совсем несчастный человек, то откроется перед ним гора, и будет чаша с золотом и каменьями. Но коли пришелец окажется жадным, возьмет хоть крупинкой больше, чем надо, то гора сомкнется, и останется человек в пещере наедине с разгневанным Полюдом. Много, говорят, в пещере костей ненасытных искателей поживы.
И другое рассказывали о Полюде, что был у него брат Ветлан, и оба они были пермскими богатырями. Но полюбили одну девушку-красавицу Вишеру — и стали за нее биться на мечах. А Вишера не захотела гибели хоть кого из них и бросилась между ними. Она обратилась в реку, а богатыри стали скалами.
Вольга посмеивался над сказками, не верил — и в то же время верил каждой из них. И его застава стояла на вершине горы, как на вершине легенды.
Однажды Полюд даже приснился Вольге. Вольга увидел во сне знакомую заснеженную полянку у подножия горы. На полянке горел костер, и по обе его стороны, друг напротив друга, стояли двое: ламия, нагая и прекрасная, и русский ратник в обгоревшей одежде и порванной кольчуге, с усталым, обросшим бородою лицом. «Полюд, отпусти его со своей горы», — просила ламия. «Я не держу, — ответил Полюд. — Он сам не уходит. Если он тебе нужен, ты сама поднимись к нему». «Твоя гора — святая, — с тихой злобой ответила ламия. — Мне, ламии, на нее хода нет… Занеси меня наверх на руках, Полюд, без меча у пояса…» Растревоженный сном, Вольга наутро спустился с горы. На поляне он увидел яму в снегу и угли костра. Кто его жег? Когда? Ответа не было.
В тот день новые ратники принесли весть, что в Чердыни княгиня родила сына, которого окрестили Иваном.
Время шло, и опять подкатила весна. Вершина горы, открытая солнцу и теплым ветрам, обтаяла первой и плыла над пармой, как остров. Вольга с валунов, с высоты заставы глядел, как темнеют леса, освобождаясь от снега, как лопается и грудами ползет по Вишере лед, как земля, сырая и бурая, выступает из-под сугробов, и проталины расплываются вширь, как лужи, пятная поляны и берега. Вольга ждал. «На вешние воды…» — сказала она. Вольга ждал со звериным терпеньем, упрямо, тихо, без тоски последних холодов, без лихорадочной радости первых оттепелей. «Она придет, она найдет меня», — думал он.
Миновала неделя, другая. Менялись дозорные. И с третьим караулом Вольга получил весточку.
Отозвав его в сторону, Фока, десятник, передал клочок бересты, сложенный пополам и зашитый по краю.
— Филофеев человек Леваш велел тебе тайно сунуть, — пояснил Фока. — Не бойся, я не читал, грамоте не разумею.
«Почему Леваш?..» — удивился Вольга, но сразу сообразил: ламия тоже не умела писать, хотя, говорят, была крещена.
«От сего дня на третий в полдень на росстани,» — нацарапал на бересте Леваш.
Вольгу словно взорвало изнутри. Все поплыло в глазах, застучало сердце, кипяток заполнил грудь и забурлил в горле. Даже мускулы рук и ног заныли, сведенные от напряжения, будто тело стремилось броситься к ламии прямо сейчас.
Вольга согнул свою душу, как лук, и сцепил ее тетивой воли. Три дня Вольга слышал в ушах звон этой натянутой тетивы.
На третий день он еле смог неспешным шагом дойти до леса, а дальше, заслоненный еловыми лапами от глаз своих ратников, побежал вниз по склону, по тропе, все быстрее и быстрее.
Он вылетел на росстань и повалился на обочину без сил. Никого не было. Торная дорога, валясь по ухабам, уходила к Вишере; убитая тропинка ответвлялась от нее и вела на гору. Туча комаров, звеня и сверкая на солнце, висела над развилкой.
Тиче шла к Вольге по взгривку между колеями и улыбалась, помахивая веточкой. Она была в длинной черной рубахе, стянутой простым пояском, без платка, босая. Вольга встал. Он обнял ламию и притиснул к себе так, словно хотел вдавить ее в себя, зарылся лицом в черные, пахнущие смолой кудри, ладонями, грудью, всем телом ощутил под полотном рубахи тугое и звонкое, горячее тело ламии.
— Душа моя…— шептали его губы.
— Уйдем с дороги, — шепотом ответила ламия. — Уйдем в парму…— и вдруг она дернулась, вырываясь из его рук, и завизжала: — Ош!..
Вольга успел увидеть только ее вытаращенные в ужасе глаза, как его словно ударили мягким бревном и отшибли в придорожные кусты. Он рванулся обратно на дорогу, ломая ветви и раздирая кожу.
Тиче неслась прочь, а за ней гнался медведище — не бурый, а весь какой-то зеленый и заплесневелый, точно из могилы. Он бежал, как волна — то плечи вверх, то крестец. Он нырнул вперед еще раз и с лету сбил лапой Тиче с ног, покатил по дорожной грязи, подмял под себя.