Сердце Пармы
Шрифт:
— Как же ты могла… любовь мою…— Вольга подавился словами.
— Я люблю тебя, я спасла тебя. Оставайся со мной, Вольга. Со мной тебя никто не тронет. Ты воеводой русским будешь, а может — князем… А я твоей женой стану, самой лучшей женой, сладко любить буду, жарко.
Она спрыгнула с телеги и медленно пошла к нему — протягивая руки, покачивая бедрами, переливаясь блеском в лунном свете, как рыба.
— Не подходи! — крикнул Вольга, выставляя перед собой меч. — Не подходи!..
— Не бросай меня, — заклинала ламия. — Вогулы убьют тебя в Чердыни, вогулы убьют тебя на заставе,
Держа ламию на расстоянии острием меча, Вольга обогнул ее по обочине.
— Я тоже тебя люблю, Тиче, — с болью сказал он. — И низкий поклон тебе за твою любовь… Но мне иначе нельзя… Я должен быть на заставе.
— Тебя убьют, если ты зажжешь сполох… Косатые богатыри близко… А ты так красив, так молод…
— Я молод, да не мальчик… Любовь велика бывает, а жизнь больше… Ты не вздумай меня останавливать — убью.
Он развернулся и побежал по дороге обратно…
Луна серебрила молодую траву, бревна избушки, брони лежащих людей. Их кололи спящих, они ничего не узнали, не поняли. Вольга, смятенный, обошел мертвую заставу. Никого. Он один. И семь косатых богатырей под горой.
Он встал на колени у погасшего, затоптанного костра, достал огниво, начал высекать искры на сухой мох, что надергал из пазов избушки. Мох задымился, затлел. Вольга плакал. Он ничего не видел из-за слез, из-за того, что зрачки сжались, нацеленные на крошечные угольки в моховом комке. И вдруг Вольге показалось, что напротив него, так же на коленях, стоит и осторожно дует на искры русский воин с усталым, обросшим бородою лицом, в обгорелой одежде и рваной кольчуге. Вольга почувствовал на своих руках его теплое бессмертное дыхание.
Глава 31
Путь птиц
Глубокой ночью, поднятый с постели, княжич Матвей глядел на сполох с вала Покчинского острожка. Рядом толпились, гомоня, взъерошенные, полуодетые ратники.
— Закрыть ворота! — крикнул Матвей.
Душа его тихо наполнялась ликованием. Вот он — его первый набат.
Жизнь в Покче тяготила его. Он был уверен, что рожден для подвига. И теперь его грядущий подвиг глядел на Пермь Великую гневным огненным глазом с вершины Полюдовой горы и словно выискивал в толпе его, княжича Матвея. Тот, кто зажег сполох, тоже совершил подвиг. Раз костер поднялся ночью, значит, вогулы подошли к горе вплотную и незаметно. Следовательно, тому, кто высекал искру, с горы было не сбежать, не спастись. Но такого подвига Матвей не понимал. После подвига должна быть жизнь — для славы, для следующего подвига. И если ее не будет, то зачем же подвиг нужен?
Ощетинившись, острог до рассвета простоял словно бы в пустоте. Вогулы не пришли. Подождав, пока солнце осветит и дальние леса, и Колву, и избенки разросшегося в мирные годы посада, и толпу посадских, гудящую перед запертыми воротами, Матвей велел ворота отпереть и запускать народ за стены.
Мужики, бабы, старики, дети повалили в острожек. Они волокли узлы скарба, вели скотину, телеги везли. Поднялись гвалт и вой, бабий визг, детский плач, ругань воротных стражников, не пускающих скотину, коровий рев, конское ржанье, безумный собачий брех. Народ сбился в проездной башне в кучу, с дракой прорывался внутрь и бежал по улочкам. Матвей с башни брезгливо глядел на эту кутерьму.
— Больно уж людно…— угрюмо сказал стоявший рядом сотник Никита Бархат. — Скотину поколоть надо было, и все барахло, кроме харча, — прочь…
Матвей молчал, словно не слышал.
— Княже, может, пару десятков ратников со всеми конями нашими отошлем в Искор или Пымпал, покуда еще вогулы не подошли? Затянется осада — помрут кони…
Но Матвей не думал об осаде. Он нетерпеливо ждал, когда ж вогулы явятся перед Покчей. Когда они соберутся, он поведет на врага всесокрушающую конницу. А угнать коней из острога?.. Отсиживаться за стенами?.. Чушь!
— Заткнись, — кратко велел Матвей Бархату.
Бархат только полыхнул глазами.
Матвей Бархата терпеть не мог еще с тех времен, когда тот в гриднице князя Пестрого швырнул ему просушить свои сапоги.
Вогулов не было весь день. Жарило июньское солнце. По опустевшим кривым улочкам посада бродила бесхозная птица. Курицы, квохча, комьями перьев взлетали на заборы от ошалевших от радости псов. Дрались петухи. По берестяным крышам шныряли осмелевшие коты. Гуси сами по себе важно плавали в Кемзелке.
Они появились только на вечерней заре. Вереницы крошечных черных всадников выехали из леса и, не приближаясь, остановились табором на опушке. Матвею хотелось кинуться туда, к ним, в схватку, но он понимал, что надо подождать, примериться, хотя бы пересчитать врагов.
Всю ночь острог не смыкал глаз, всматриваясь, не полезет ли кто от вогульских костров к воротам? Матвей в горячке нетерпенья не мог заснуть, до рассвета возил по постели свою новую любовницу — бедовую и красивую вдовицу Дашку.
Но и днем вогулы не подошли ближе. Весь народ торчал на валах острога. Только небольшой вогульский отряд на косматых, низкорослых лошаденках медленно приблизился к домишкам, постоял и потихоньку втянулся в улочки, проверяя, не таится ли там засада. Вогулы не безобразничали, не поджигали ничего, только хватали, нагибаясь с седел, гусей и кур. Посадские, что стояли за частоколами, завздыхали, закрестились с надеждой: авось не станут лесные воины губить горбом и потом нажитое хозяйство.
Если какой вогул приближался, в него со стен острога летела целая туча стрел, бессильно сыпавшаяся в траву у копыт коняшки. Матвей, резвясь, и сам пустил парочку, пока не услышал, как где-то в стороне Бархат ворчит:
— Чего расстрелялись, дурни? Как будет приступ, чем стрелять станете? Соломой?..
Матвей стоял на обходе башни в открытую, подбоченясь, в сверкающем хазарском шлеме, перекупленном у татарского купца. Легкий ветерок трепал алую ферязь, напяленную поверх горячей от солнца кольчуги. Матвей вдруг услышал вой, словно выла, летя, маленькая ведьма, и вой этот, кинувшись на него, тюкнулся в стену рядом с локтем. Из бревна торчала вогульская стрела, еще трепетавшая перьями. Усмехнувшись, Матвей выдернул ее, глянул на дырочку в острие и дунул. Стрела свистнула.