Сердце статуи
Шрифт:
— Ну, я думаю. И ты абсолютно не помнишь, кто тебя…
— Абсолютно все равно.
— Это на тебя не похоже, Макс.
— Значит, я переродился. А что, собственно, вам угодно?
— Давай на «ты», а то мне не по себе.
На «ты»? такого дядю? Ах да, я тоже дядя.
— Давай.
— Просто навестить. Иван к тебе никого не пускал.
— Кто такой?
— Твой друг невропатолог.
— А, Иван Петрович. И он мой друг?
— Нас трое, — пояснил странный человек и улыбнулся, как оскалился. — Ты, Иван и я.
—
— Иван сказал: память, возможно, вернется, — он помолчал и добавил вскользь: — А возможно, нет.
— Да зачем мне она?
— Зачем? Возьмем, например, гроб. Кто его прислал?
— У меня кто умер?
Странный человек отвернулся и не ответил.
— Мне в больнице говорили: у меня нет близких.
— Ты одинок.
— Может, и к лучшему.
— Я надеялся… понимаешь?.. что у тебя какие-то проблески, ну, насчет той пятницы, 10 июня.
— Никаких. Я предполагаю, что с кем-то надрался и подрался.
— Мой друг долго молчал, глядя на закат, потом выговорил:
— Все гораздо ужаснее, Макс. Как ты себя чувствуешь?
— Голова все время болит, но я почти привык. Ты тоже скульптор?
— Нет, ювелир.
Боковым зрением я уловил, как шевелятся кусты в соседнем саду, за скульптурой. Там кто-то был, но я не рассмотрел.
— Поеду, пожалуй? — сказал Семен вопросительно.
— Поезжай.
Он поднялся, двинулся легкой скользящей походкой меж «золотыми шарами», обернулся.
— Ах да! Органы, конечно, забрали твою записную книжку. Вот моя визитка.
Вернулся и протянул кусочек глянцевитого картона. Шикарно! Золотая шестикрылая фигурка, под ней золотыми буквами: Акционерное общество «Авадона»; сбоку — генеральный директор Колпаков Семен Семенович. Адрес и три телефона.
— Так ты иностранный подданный, что ли?
— Я наш, — ювелир улыбнулся насмешливо и печально. — Эх, Макс, ты ведь живешь в 74-м. а у нас теперь капитализм.
— Серьезно? Куда смотрит партия?
— Туда и смотрит.
Я спрашивал машинально, как о чем-то мало меня касающемся: они живут в мире живых, а я пребываю в ином измерении, смертном.
— Послушай, я сумасшедший или вы все?
— Мы все.
— Что такое «Авадона»? почему «Авадона»?
— Для красоты.
— Знакомое слово, я слышал…
— Слышал? — человек вдруг побледнел. — Что ты слышал?
— Это ведь из мифологии?
— Да. Ангел смерти.
Какое-то мгновенье мы смотрели друг на друга, он повернулся и ушел.
2
Я посидел на крылечке. Темнело. Голова пустая и болит. Не хочу к Авадоне, хочу туда, в юность, в семидесятые. Или вернуться в палату?.. Ага, чтоб в главную психушку отвезли!.. Я поплелся в сарай.
Гроб стоял разверстый, поджидая. Захлопнул крышку, взял с полки гвоздь, в третий раз поднялся по ступенькам. Ах, как тяжко входить в этот дом, но ежели нет у меня никакого пристанища… не в гробу же ночевать. Долго ковырялся в замке, открыл. Пахнуло пыльным запустеньем и каким-то едва уловимым сладковатым ароматом — знакомым, но сейчас не определить… Просторные, чуть не в пол-этажа сени — полутемные — свет падает из двух овальных оконцев в мелких решетках по обеим сторонам от входа. Мягкие диваны и кресла, ковры, зеркала, книги по стенам, картины и иконы… Справа, видать, спальня — широкая тахта, покрытая черным мехом (сколько ж я огребал на своих статуях?). Слева — кухня, ванная и туалет. В центре прихожей (нет, тут более шикарное название подходит — холл) — лестница на второй этаж.
Я поднялся, открыл дверь и зажмурился. Мне не сказали… здесь прошел бой. Гипсовые обломки, деревянные, искореженное железо по всему полу. И над этим крошевом мой больной двойник сюрреалистически отражается в высоком с полу до потолка зеркале — тоже в осколках, почему-то не осыпающихся.
Странный сладкий аромат усилился. А где кувалда, та самая?.. В органах! Меня вдруг разобрал безобразный, на грани рыданья смех? Я хохотал и хохотал, в последнем луче блеснуло в белой пыли что-то… Подошел, нагнулся. Засохшие пятна, должно быть, крови. Истерика иссякла, на лестнице заскрипели шаги. Ага, пришли добить — и молниеносно я ощутил гнев и могучую силу в мышцах. Подхватил какую-то железяку с пола — долото.
В дверном проеме возникла девушка. Снизу — я так стоял, согнувшись, на коленях — она показалась какой-то статуей богини. Брунгильды (мельком отметил, что помню Вагнера, значит, в юности слышал «Кольцо Нибелунга»). Высокая, статная, в свободно струящемся голубом балахоне, голубые глаза и распущенные черные волосы. Мне она не понравилась (явно не в моем вкусе), а она подошла, присела рядом на корточки, погладила меня по щеке и сказала:
— Бедненький мой!
«Мой»? Это странно. Я не пошелохнулся.
— Тебя отпустили?
— Сам ушел.
— Я позвонила в дверь, никто не ответил, ну и… Вот ключ и почта за два месяца.
— Это вы в кустах прятались?
— Я не… — она не договорила, в голубых глазах мелькнуло что-то.
— Там моя работа в саду?
— Ты так ничего и не вспомнил? — изумилась девушка.
— Амнезия. На последние двадцать лет наложен запрет.
Мы поднялись и стояли среди обломков.
— Значит, ты меня не любишь?
— Простите, ради Бога. Я вас не знаю.
Она коротко рассмеялась, словно вскрикнула.
— Что ж… не буду вам мешать.
— Погодите! Моя работа?
— Это ваша последняя вещь называется «Надежда».
— Почему надежда?
— Так меня зовут. Вы работали от зари до зари неделю и сделали мне подарок. 10 июня в пятницу.
— А, в ту самую!
— Ночью я нашла вас тут мертвым, ни пульса, ни дыхания. Вам тяжелы эти подробности?