Сердце статуи
Шрифт:
— «Надежду»?
— Да. Работал как сумасшедший. И если теперь я тебе нужна…
— Я просто не помню! Ничего не помню!
— Вот поверь и запомни: тогда ты говорил правду.
— Запомню навсегда: Вера, Надежда, Любовь… — я осекся, а она повернулась и пошла к дому, бросила меня в этой жуткой ночи!
— Надюша! — закричал я.
— Я боюсь, Надя.
— Запрись и никого…
— Да не убийцу я боюсь, справлюсь.
— Так ведь не справился! Он убил тебя и твои творения…
—
— Не знаю, ее ищут, — отвечала она так же лихорадочно. — Сказать тебе?..
— Что?
— Мне никто не верит…
— Не надо! Нет, скажи.
— Той ночью я пошла к тебе во второй раз через полчаса. Поднялась на крыльцо, — Надя помолчала, ее рука, сжимавшая мою руку, напряглась, — и почему-то оглянулась. Гремела «Гибель богов», и белела в саду статуя.
— «Надежда»?
— У тебя в саду. Слева от дорожки в кустах, видна до пояса… Нет, не могу передать этот ужас!
— Что за статуя?
— Свет из мастерской — слабый, свечи — слегка озарял лицо. Женское, без глаз, похоже, из гипса. Белая статуя с поднятыми крыльями за плечами. Я на нее смотрела и смотрела. И вдруг — она качнула головою!
— Померещилось!
— Но ведь ее потом на месте не было! Я закричала и кинулась в дом: дверь приоткрыта, внизу темно, тебя нет. А в мастерской… все побито, траурная музыка, и ты лежишь навзничь весь в крови.
Я засмеялся как-то через силу и сказал:
— Меня убила статуя.
— Макс, не смейся! Я позвонила в «скорую» и в милицию. И вышла на крыльцо.
— Не побоялась?
— Я забыла про нее, так плакала, ведь ты был мертв, Макс! В глубокой коме, они потом сказали. Выжил чудом… и в саду чудо — ее не было, она ушла.
— Значит, она была живая.
— Наверное, — протянула Надя с сомнением. — Но совершенно непохожа на живую.
— Ее зовут Вера?
— Ты вспомнил?!
— Нет. Письмо от нее, ты принесла. Она меня бросила.
— Тебя? — возмутилась Надя с гордым пренебрежением. — Ерунда, не верю! От какого числа письмо?
— Написано 7 июня.
— Ты ее уже сам бросил! Третьего.
Вера в мою любовь останется непоколебимой.
— Какая ты милая девочка, Надюша.
После паузы она сказал:
— Да, исчезла Вера Вертоградская. После той ночи ее никто не видел.
— А ты? Ты ее когда-нибудь видела?
— Если только статую в саду…
— Но ведь это невозможно!
Она не ответила. Мне стало холодно, и я пошел в гроб… тьфу, в дом! Я пошел в свой дом и разыскал в секретере снотворное.
4
Развитие мое остановилось на двадцатилетнем уровне. Зато ночью я общался с какой-то
Проснулся, задыхаясь, не сразу сообразив — где. Где мои товарищи по палате, хрип, мат, бред? Я одетый лежу на черном меху в спальне. В этом доме я точно сойду с ума… но не на вокзале же ночевать?
Вскочил, вышел в зарю. Тонкими слоями, золотыми извивами испарялся ночной туман, обнажая нежную белизну алебастровых фигур в соседнем саду. Я перемахнул через изгородь, подошел (влажный холод от травы, от босых ступней поднимался по телу, пронзая насквозь). По невысокому пьедесталу выбито: НАДЕЖДА. Последняя, стало быть, работа. Двое влюбленных (примерно в полчеловеческого роста), юные прекрасные лица. Ни на Надю, ни на меня (слава Богу) не похожи. Так, мечта, сонные грезы. Неужели это вправду я сделал? Кто, какой демон бесследно стер из памяти этот дар и навык? Что я должен был пережить, чтобы забыть? Нечто нечеловеческое, человеку не под силу… Или могучий удар нарушил какую-то извилину в мозгу?
И я попал в небытие почти на два месяца… Тут я — уже не в первый раз! — поймал себя на мысли, что рассуждаю не как двадцатилетний студент. Значит, на уровне подсознания я ничего не забыл, просто (по мнению невропатолога) не хочу вспоминать. Но почему, скажите на милость? Что я такого сделал… или свидетелем чего явился?
Мне почудился чужой взгляд. Обернулся: на Надином крыльце стоял загорелый мужчина в белоснежном махровом халате. Надо думать, сын генерала.
— Вы Андрей?
— Не узнаете? — без улыбки спрошено, сдержанно.
— Простите, никого не узнаю. И «творение» свое, — я кивнул на «Надежду», — не узнаю.
Он вдруг заявил без эмоций:
— Мне оно мешает.
— А вы его разбейте. Позволяю как автор.
Он слегка отвел холодный взор голубых, как у сестры, глаз; нервно встряхнул головой, откидывая волосы. После войны такие стрижки носили (помню по фильмам): затылок и виски выбриты, а наверху грива.
— Ну, я не вандал, — запоздало ответил Андрей.
Прошелестел утренний ветерок в траве, в ветвях. Холодно. А в больнице я не мерз. Уйти туда… или сжечь гроб? Меня тянуло к радикальным мерам разрушения. Чего он за мной так внимательно наблюдает?
— Извините, что я к вам залез. Я не в себе, сбежал из больницы.
— Пусть это вас не беспокоит. Теперь сажают только по добровольному согласию пациента. Или если он преступник.
— Андрей, я перед вами провинился в чем-то? Скажите, сделайте одолжение, а то я сейчас как младенец.