Сердце статуи
Шрифт:
— Собственно говоря, я готов и так прожить. Лишь бы избавиться от страха.
— Страх — это своеобразный механизм выживания. Да, можно сказать — ты пережил смерть. И благодари Бога, что всецело осознаешь себя хотя бы двадцатилетним. Не надо учиться говорить, читать, писать.
— Что за роковой срок?
— Некий поворотный момент в твоей жизни, хотя я не представляю… Но именно тогда случилось нечто такое, что всеми силами души ты стремишься забыть.
— Я в тюрьме, случайно,
— Нет. Биография твоя очень ровная и успешная. Много работал, много зарабатывал, любил одиночество.
— И женщин любил?
— Это да. Тут ты себе ни в чем не отказывал.
— Сейчас мне противны и работа, и женщины.
— Любопытное свидетельство.
— Кто такая Вера?
Иван Петрович закурил сигарету, ответил раздельно:
— Твое последнее увлечение.
— Последнее? Вы уверены?
— Нет, не уверен… А что, ты был на допросе у следователя?
— Соседи просветили, — инстинктивно я умолчал о письме. — Расскажите мне о ней.
В отличие от Семена, доктора не шокировало мое обращение на «вы».
— Я ее видел всего раз. 9 мая мы у тебя собирались. Маленькая блондинка с зелеными глазами.
— Чем она занималась?
— Кажется, имела какое-то отношение к кино.
— Сколько ей лет?
— Не больше двадцати.
— Нет, я был ненормальный!
Доктор улыбнулся тонко и как будто презрительно.
— Насчет Веры — все вопросы к Семену. Она была его знакомой.
— Она умерла?
— Ничего не могу по этому поводу сказать. Ты побледнел.
— Случаются головокружения, как будто падаю в черную яму.
5
Я лежа в спальне на меховом покрывале; Иван Петрович сидел на стуле у секретера, у ног на ковре — черная сумка; позади солнечное окно, лицо затемнено, голос равнодушно вкрадчивый.
— В результате пережитой травмы и стресса нарушено (или даже разрушено) твое биополе… образно говоря — в энергетическом покрове появились дыры, энергия иссякла. Психически ты сейчас обнажен и безоружен. Вот эту защитную зону необходимо восстановить.
— Как?
— Христианин сказал бы: исповедью и покаянием.
Мне смутно чувствовалось, что Иван Петрович — последний человек, перед которым я исповедался бы.
— Какое ж покаяние, коль я ничего не помню?
— Шанс есть. Я же сказал: пятьдесят на пятьдесят. Чего конкретно ты боишься?
— Например, вас.
Он усмехнулся.
— Ну, это естественная реакция на раздражитель… на врача. Еще чего?
— Меня пугает статуя в саду, дом, гроб, зеленый кулон…
— Что ж, вполне вероятно, ты перечислил реалии трагедии, происшедшей 10 июня. Твоя последняя работа, твой дом, ассоциирующийся для тебя с гробом… Я прав?
— Наверное, — почему-то я умолчал о богатой домовине в сарае.
— Ты от меня ничего не скрываешь?
— Нет.
— Странно. Мне показалось… ну ладно. Что такое «зеленый кулон»?
— Я нашел вчера в секретере.
— Что в нем страшного?
— От прошлого мне остался один сон: статуя с зелеными пятнами.
— Зеленые пятна… — повторил Иван Петрович с интересом. — Патина или окисление?
— Нет. Как будто кровь.
— Да, ты был залит кровью… но зеленые? Трупные пятна, признак разложения?.. Видишь, какой любопытный символ таится в твоем подсознании: дом-гроб, в котором разлагается труп.
— Иван Петрович! — взмолился я. — Давайте обыщем все — от чердака до подвала.
— Милиция наверняка делала обыск… Ладно, давай.
В порыве внезапного азарта мы нашли на кухне электрический фонарик, взобрались по наружной лесенке у задней стены на чердак. Обширное пустое пространство, пол утеплен шлаком, котел отопления… Я поковырялся в шлаке — тонкий слой, человека не спрячешь.
— Запаха нет, — вдруг сказал Иван Петрович. — Знаешь, как пахнет труп?
— Не помню… а может, не знаю. Пылью пахнет. Углем…
— Правильно.
В забетонированном подвале (люк в кухне) я смахнул с полок запасы консервов (к войне, что ль, готовился?), простучал стены — звук равномерный, упругий, вроде никаких полостей… и не пахнет… В углу на низенькой табуретке симпатичный пузатый бочонок с краником. Я повернул, смочил пальцы.
— Кажется, коньяк.
— Армянский. Это тебе Сема подарил.
— С какой радости?
— За работу. Ты от денег отказался.
— Значит, жадюгой я не был?
— Ты был щедрым человеком.
— Коньяк-то мне можно употреблять?
— В умеренных количествах.
Мы нацедили пол-литровую банку, поднялись на кухню. Я глотнул, готовясь к испытанию в мастерской. Поле битвы.
Иван Петрович принюхался.
— Ароматические свечи.
— Мне говорили, я любил, когда работаю…
— Да, ты был с причудами… впрочем, не выходящими за рамки. Кто ж твой враг, а? — резким жестом доктор обвел обломки и крошево.
— Может, я сам себе враг?
— Остроумное предположение. Но такой удар кувалдой ты себе не смог бы нанести. Где-то должна быть дверца, закамуфлированная обоями… ага, здесь. Кладовка.
А, та самая, что видна на фотографии. Мы вдвоем протиснулись в квадратную комнату без окон. Вспыхнул свет. Антресоли с папками, эскизами, картинами… инвентарь скульптора и тоже гипсовый мусор. Иван Петрович прокомментировал: