Сердце
Шрифт:
— Институт для слепых находится на улице Ниццы.
— Вот вы говорите «слепые», «слепые», — начал учитель, — точно так же, как вы говорите «больные» и «бедные» или еще что-нибудь в этом роде. Но понимаете ли вы как следует значение этого слова — «слепые»? Задумайтесь над этим. Не видеть ничего, никогда. Не отличать света от мрака, не видеть ни неба, ни солнца, ни собственных родителей, ничего из того, что вас окружает и чего можно коснуться. Быть погруженным в вечный мрак, как бы похороненным в земле!
Попробуйте закрыть глаза и подумать, что вам навсегда придется остаться в таком состоянии, и вас сразу же охватит страх, ужас, вам покажется это таким непереносимым, что вы готовы будете кричать, пожелаете лучше сойти с ума или умереть… а они… бедные
Когда я первый раз вошел в институт для слепых, как раз во время перемены, и услышал, что со всех сторон несутся звуки скрипок и флейт, всюду раздаются громкие голоса и смех увидел, что дети быстрыми шагами спускаются и поднимаются по лестницам, свободно ходят по коридорам и спальням, — я никак не мог представить себе, что они слепые. Для этого надо хорошенько присмотреться к ним.
Среди них есть юноши шестнадцати или восемнадцати лет, сильные, здоровые и веселые, которые переносят свою слепоту с какой-то непринужденностью, даже почти с какой-то гордостью. Но вглядевшись в серьезное и несколько надменное выражение их лиц, начинаешь понимать, какие ужасные страдания они должны были пережить, прежде чем покорились обстоятельствам. У других лица бледные и кроткие, на них написана покорность своей участи, но такие дети печальны и, должно; быть, иногда, потихоньку еще плачут.
Ах, мальчики, подумайте о том, что некоторые из них потеряли зрение в течение нескольких дней, другие — после долгих лет болезни и многих страшных хирургических операций, а многие так и родились, во мраке ночи, которая для них никогда не засияет зарей, вошли в мир, как в огромное подземелье не знают даже, как выглядит человеческое лицо! Представьте себе, как они должны были страдать и как страдают, когда смутно стараются понять страшную разницу между ними и теми, кто видит, и как они спрашивают себя: «Откуда же взялась эта разница? Ведь мы ни в чем не виноваты». Я много лет провел среди них, и когда вспоминаю их классы, их глаза, навсегда запечатанные печатью мрака, зрачки без взгляда и без жизни, а потом смотрю на вас… Я не могу себе представить, чтобы вы не были счастливы. Подумайте: в Италии около двадцати шести тысяч слепых, двадцать шесть тысяч человек не видят света. Это целое войско, и ему понадобилось бы четыре часа, для того чтобы пройти мимо наших окон!
Учитель умолк. В классе не слышно было ни звука. Деросси спросил, правда ли, что у слепых осязание тоньше, чем у нас.
— Это правда, — ответил учитель. — Все остальные чувства у них обострены, так как они, все вместе, должны восполнить недостаток зрения; все эти чувства у слепых гораздо больше упражняются, чем у зрячих. Утром, в спальне, один спрашивает другого: «Сегодня солнце?» — и тот, кто быстрее всех оделся, скорее бежит во двор, водит руками по воздуху, чтобы ощутить солнечную теплоту, и бежит назад с радостной вестью: «Да, сегодня солнце!» По голосу человека они составляют себе представление о его внешности. Мы судим о характере человека по его глазам, они — по голосу. Они годами помнят оттенки и выражение разных голосов. Они знают, что в комнате находится несколько человек, даже если говорит из них только один, а остальные стоят неподвижно. Дети различают крашеную шерсть от некрашеной. Когда они в парах проходят по улице, они узнают почти все лавки по запаху, даже те, в которых мы не чувствуем никакого запаха. Они запускают волчки и, прислушиваясь к шуму от их вращения, без ошибки идут и находят их. Они гоняют обручи, играют в кегли, прыгают через веревочку, строят домики из камешков, собирают фиалки так, как будто их видят, быстро и ловко делают рогожи и корзинки, вплетая в них разноцветную солому, так развито у них осязание. Осязание — это их глаза.
Трогать вещи, сжимать их, ощупывать, чтобы узнать их форму, — для них величайшее удовольствие. Когда их водят в промышленный музей, то позволяют трогать там всё, что они захотят, и нельзя без волнения смотреть, с каким восторгом он бросаются к моделям геометрических фигур, к макетам домов, к различным инструментам, с какой радостью ощупывают, трут, вертят в руках все вещи, чтобы увидеть, как они сделаны. Он употребляют слово «видеть»…
Тут Гароффи прервал учителя, чтобы спросить, правда ли, что слепые считают лучше, чем зрячие дети?
— Да, это верно, — ответил учитель. — Они научаются считать и читать. Специально для них делают книги с выпуклыми буквами. Они водят по ним пальцами, узнают буквы и произносят слова. Они научаются бегло читать. И они также пишут, но только не чернилами. Они пишут на толстой твердой бумага металлическим острием, с помощью которого прокалывают точки — отверстия, располагая их по специально составленному алфавиту; эти наколы рельефно выступают на оборотной стороне бумаги, и таким образом, перевернув лист и проводя пальцам по выступающим наколам, слепые могут читать то, что написали сами, а также написанное другими. Так они составляют целые сочинения и пишу друг другу письма. Таким же образом они пишут цифры и делают вычисления. В уме они считают с невероятной легкостью, так как их не отвлекает вид окружающих предметов, как нас. А как они любят слушать чтение вслух, как они внимательны, как всё запоминают, как потом обсуждают между собой, даже самые младшие, разные случаи из истории и всё, что они слышали.
Они усаживаются вчетвером или впятером на одну скамью и, не поворачиваясь друг к другу, разговаривают первый с третьим, а второй с четвертым, все одновременно и громко, не пропуская ни слова, такой острый и быстрый у них слух. Они узнают своего учителя по шагам и по запаху, замечают, когда он в хорошем, а когда в плохом настроении, здоров он или плохо себя чувствует, — всё это по звуку одного его слова. Он любят, чтобы учитель касался их, когда он доволен ими, а сам чтобы выразить свою благодарность, гладят ему руки. Они также очень привязываются друг к другу, они — хорошие товарищи. Во время перемен они обыкновенно почти всегда вместе.
В школе девочек они разделяются на отдельные группы, в зависимости от инструментов, на которых играют, — скрипачки, пианистки, флейтистки, — и никогда не расстаются. Если кто-нибудь из них привязывается к другому, то редко бывает, чтобы он его разлюбил. Дружба является для них большим утешением, и они почти никогда не осуждают один другого. У них ясное и глубокое понимание хорошего и плохого, и никто не приходит в такое восторженное волнение при рассказе о добром деле или геройском подвиге, как слепые дети.
Вотини спросил, хорошо ли они играют.
— Они страстно любят музыку, — отвечал учитель. — Музыка — их радость, их жизнь. Слепые малыши, только что поступившие в институт, способны по три часа подряд простаивать неподвижно, слушая музыку. Они легко учатся музыке и играют с увлечением. Когда учитель говорит кому-нибудь, что он неспособен к музыке, тот страшно огорчается и начинает заниматься с особенным рвением. А если бы вы слышали, как они играют, если бы вы видели их в это время, трепещущих от волнения, с поднятыми вверх лицами, с улыбкой на губах и пылающими щеками; они почти в. экстазе слушают ту гармонию, которой наполняют бесконечный окружающий их мрак. Вы поняли бы тогда, каким божественным утешением может быть музыка. Слепой радуется, сияет от счастья, когда учитель говорит ему: «Ты будешь артистом». Для слепых тот, кто первый ученик по музыке, кто лучше всех играет на рояле или скрипке, — тот настоящий король: все его любят, все уважают. Если возникает спор, — идут к нему. Если двое друзей поссорятся, он их примиряет. Самые маленькие, которых он учит музыке, любят его как отца. Перед сном все идут желать ему спокойной ночи. Слепые дети постоянно говорят о музыке. Даже поздно вечером, уже лежа в постели, усталые от учения и работы, полусонные, они всё еще шепотом говорят об операх, музыкантах, инструментах, оркестрах. И для них самое большое наказание — лишиться урока музыки или чтения о музыке; они так от этого страдают, что почти никогда у старших не поднимается рука наказывать их таким образом. То же, что свет для наших глаз, то же самое музыка для их ушей.