Сердцедер

Виан Борис

Повсюду были расклеены белые афиши с фиолетовыми буквами, размноженные не иначе как на ротаторе. СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ РОСКОШНОЕ ЗРЕЛИЩЕ… и т. д. и т. п. Спектакль должен был проходить в сарае за домом кюре. Судя по всему, он сам этот спектакль и организовал.

На красном ручье Слявой и не пахло. Наверное, он заплыл очень далеко, аж за излучину. Из серых домов выходили празднично — то есть как на похороны — одетые люди. Оставленные дома подмастерья получали с самого утра двойную, праздничную, порцию пинков — чтобы завидки не брали — и с удовольствием проводили весь остаток воскресенья одни.

Теперь Жакмор знал здесь все закоулки, переулки и напрямички. Он пересек большую площадь, где регулярно устраивались ярмарки стариков, прошел

вдоль школы; несколько минут спустя он уже огибал здание церкви и подходил к кассе, которой заведовал мальчонка — один из служек церковного хора. Жакмор купил билет — место выбрал дорогое, чтобы лучше видеть, — и вошел в сарай. Некоторые уже сидели внутри, остальные толпились снаружи. В дверях второй служка оторвал половину билета или, точнее, разорвал целый билет на две половины, из которых одну вернул. Третий служка рассаживал зрителей; он как раз заканчивал обслуживать семью, вошедшую перед Жакмором, психиатру пришлось немного подождать. Хористы были одеты в парадные костюмы — красные юбки, ермолки и обтрепанные кружева. Служка-распорядитель забрал у Жакмора билет и провел в партер. Для спектакля кюре собрал все имеющиеся в церкви стулья; их было столько, что на последних рядах они сбивались в кучу, громоздились один на другой, так что для зрителей места уже не оставалось. Но это позволяло продать больше билетов.

Жакмор уселся и скрепя сердце отвесил служке, задержавшемуся в надежде получить чаевые, хорошую затрещину; ребенок, не дожидаясь дополнительных тумаков, сразу же убежал. Вполне естественно, что Жакмор не мог выступать против местных обычаев, несмотря на отвращение, которое он испытывал к подобным методам. Он стал следить за приготовлениями к спектаклю, но чувство неловкости его так и не покидало.

Посреди сарая с четырьмя стульями по краям возвышался идеально натянутый ринг: четыре лепных столба поддерживались толстыми металлическими тросами и соединялись красным бархатным канатом. Расположенные по диагонали рельефы на первых двух столбах хрестоматийно иллюстрировали жизнь Христа: Иисус, почесывающий себе пятки на обочине дороги, Иисус, выдувающий литр красненького, Иисус на рыбалке, короче — классический набор картинок в прицерковных лавках. Что касается двух других столбов, они отличались большей оригинальностью. Левый, ближний к Жакмору, сильно смахивал на толстый трезубец с ощетинившимися зубьями, весь украшенный рельефами на адскую тематику, среди которых фигурировали сюжеты чисто (или грязно) провокационного содержания, способные ввести в краску доминиканского монаха. Или целую колонну доминиканских монахов. Или даже дивизион с командиром-настоятелем во главе. Последний столб, крестообразной формы и менее вызывающий, демонстрировал прихожанам жанровую сценку, в которой голый, со спины, кюре ищет закатившуюся под кровать пуговицу.

Люди продолжали прибывать; шум передвигаемых стульев, ругань зрителей, решивших сэкономить и потому оставшихся без места, жалобные крики маленьких служек, стоны стариков, которых купили на ярмарке и пригнали сюда, чтобы вволю пощипать во время антракта, наконец, густой запах, исходивший от ног собравшихся, — все это составляло привычную атмосферу воскресного спектакля. Внезапно раздалось зычное отхаркивание, напоминающее звук, воспроизводимый заезженной пластинкой, и громоподобный голос вырвался из подвешенного к потолочной балке — как раз над рингом — громкоговорителя. Через несколько секунд Жакмор узнал голос кюре; несмотря на плохое качество звука, речь оратора воспринималась более или мене связно.

— Плохо дело! — гаркнул кюре вместо вступления.

— Ха! Ха! Ха! — отозвалась толпа, радуясь начавшемуся действию.

— Некоторые из вас, ведомые чувством омерзительной скаредности и низкой мелочности, осмелились глумиться над учением Священного Писания. Они купили дешевые билеты. И они будут стоять! Предложенный вам спектакль есть действо Богоизбранного Великолепия, а что такое Бог, как

не само совершенство Роскоши, и тот, кто при этом отказывается воздавать ему с роскошью, то бишь раскошеливаться, будет отправлен в ад к нехорошим созданиям и подвергнут вечному поджариванию на медленном огне, над хилым костерком из Древесного угля, торфа, а то и просто сена.

— Верните деньги! Верните деньги! — закричали те, кто не смог сесть.

— Денег вам не вернут. Садитесь где хотите. Богу на это начхать. На ваши стулья мы поставили другие стулья, чтобы вы поняли, что за такую цену на этих местах только стульям и сидеть, да и то вверх ножками. Кричите, возмущайтесь. Бог — это роскошь и красота; могли бы купить билеты и подороже. Желающие могут доплатить, но они все равно останутся на своих местах. Раскаяние не гарантирует прощение.

Публика начинала недоумевать: кюре явно перебарщивал. Услышав громкий треск, Жакмор обернулся. В ряду дешевых мест он увидел кузнеца, который держал в каждой руке по стулу и сшибал их один об другой. При очередном ударе стулья разлетелись в щепки. Кузнец метнул обломки в сторону натянутого занавеса, служащего кулисами. Это стало общим сигналом. Все владельцы плохих мест схватили мешающие им стулья и принялись их крушить. Зрители, не обладающие достаточной разрушительной силой, передавали стулья кузнецу. Грохот стоял неимоверный, пролетающие со свистом обломки падали на сцену; щель между двумя частями занавеса становилась все больше и больше. Удачно запущенный стул сорвал карниз. Из громкоговорителя донесся рев кюре:

— Вы не имеете права! Бог роскоши презирает ваши жалкие обычаи, ваши грязные носки, ваши загаженные пожелтевшие трусы, ваши почерневшие воротнички и годами не чищенные зубы. Бог не допускает в рай жидкопостные подливки, неприправленную одинокую петушатину, худосочную изможденную конину; Бог — это огромный лебедь чистого серебра, Бог — это сапфирное око в искрящейся треугольной оправе, бриллиантовая зеница на дне золотого ночного горшка. Бог — это сладострастие алмазов, таинственность платины, стотысячье перстней куртизанок Малампии, Бог — это немеркнущая свеча в руках у мягко стелющего епископа. Бог живет в драгоценных металлах, в жемчужных каплях кипящей ртути, в прозрачных кристаллах эфира. Бог смотрит на вас, бузотеров, и ему становится стыдно…

При запрещенном слове толпа, вне зависимости от занимаемых мест, негодующе загудела:

— Довольно, кюре! Спектакль давай!

Стулья сыпались градом.

— Ему за вас стыдно! Грубые, грязные, бесцветные, вы — половая тряпка мироздания, брюквина небесного огорода, сорняк божественного сада, вы… ой! ой!

Метко запущенный стул полностью сорвал занавес, и зрители увидели, как кюре в одних трусах приплясывает около микрофона и потирает себе макушку.

— Кюре, спектакль! — скандировала толпа.

— Ладно! Ой! Ладно! — ответил кюре. — Начинаем!

Шум стих. Все расселись по местам, на сцене служки засуетились вокруг кюре. Один из детей протянул кюре круглый коричневый предмет, в который тот засунул одну руку. Та же операция с другой рукой. Затем кюре облачился в роскошный халат ярко-желтого цвета и, прихрамывая, выпрыгнул на ринг. Он прихватил с собой микрофон и прицепил его над своей головой к предусмотренному для этого шнуру.

— Сегодня, — объявил он без околичностей, — на ваших глазах я проведу, решительно и беспощадно, бой в десять раундов, по три минуты каждый, с дьяволом!

Толпа недоверчиво загудела.

— Не смейтесь! — завопил кюре. — Пускай тот, кто мне не верит, посмотрит сам!

Он подал знак, и из-за кулисы молниеносно появился ризничий. Сильно завоняло серой.

— Вот какое открытие я сделал восемь дней назад, — объявил кюре, — мой ризничий — дьявол!

Ризничий небрежно выплюнул довольно красивую огненную струю. Из-под его длинного халата торчали волосатые ноги, заканчивающиеся раздвоенными копытами.

— Поприветствуем соперника, — предложил кюре.