Сердечные риски, или пять валентинок
Шрифт:
Слепая и нелепая влюбленность. Или самовнушение. Узнала ли я настоящие чувства или любила любить? Ни в чем не уверена.
Одеревеневшие от неподвижности мышцы начало ломить, но я не могла заставить себя сдвинуться даже на миллиметр. Возобновившиеся шаги и скрип дверцы шкафчика означал, что этот продуктивный перерыв на кофе или чай подходит к концу. Голос Киры внезапно раздался прямо за моей дверью – меня невольно передернуло.
– Вот что они в ней нашли, а? И посмотреть не на что, и подержаться не за что. Ни лица, ни фигуры. А взгляд холодный и гипнотизирующий, как у змеюги. Расчетливая стерва, короче, видно сразу.
Маша хохотнула с другого конца комнаты:
– Вполне она симпатичная. На роль роковой женщины подходит. Ей просто некоторые очень завидуют.
– На меня, что ли, намекаешь? Да было бы чему завидовать! – дружелюбно огрызнулась Кира.
– С Димой-то понятно все, он редко какую юбку пропустит. Одно время и ко мне подкатывал, жаль, азарт быстро растерял. Ну а с Вадей что случилось, не пойму? Заболел? Ослеп, что ли?
– Эх, Кирюшка, - к моей двери приближались шаги Ларионовой. – Вот тебе уже и тридцатник скоро, а так до тебя и не дошло, что глазами любят только недалекие мужики, а умные влюбляются в характер. Я Вадика давно знаю, а Вовка мой и того дольше, поэтому с уверенностью могу сказать, что наш с тобой босс далеко не дурак. А Весёлова девушка что надо. Так что совет да любовь, как по мне.
– Тьфу на тебя! Ты кофе перепила.
– А ты посмотри на нее. Сегодня в офисе в нее разве что ленивый пальцем не ткнул, ее обсуждают все за редчайший исключением. А она? Все равно ходит высоко подняв голову и не боится людям в лицо смотреть. Вот ты бы смогла так? Я бы точно нет.
– Что за фигня, Маш? Ты на ее стороне или на моей? – возмущенно прогнусавила Кира.
Задиристый смешок Маши:
– Я человек Вадима Евгеньевича. Пошли работать, хватит прохлаждаться. Вперед, негра! – наигранно командный тон, ворчание Киры и цокот каблуков, а потом – стук и щелчок замка входной двери.
Оставшиеся рабочие часы едва ли отложились в сознании. Помню, как с головой, раскалывающейся от боли, что отзывалась непрекращающейся тошнотой, на подкашивающихся ногах я покинула подсобку, как долго стояла в комнате отдыха у открытого окна, ожидая, когда же пройдет дурнота и навязчивое ощущение приставшей к коже грязи. Помню, как потом, трясясь в ознобе, от которого не спасал даже теплый палантин, сидела на своем рабочем месте, тщетно пытаясь вчитаться и понять смысл строк полученного электронного письма, - лицо горело, холод собственных рук пугал и не было сил ни на что. Хотелось прилечь, исчезнуть, окончательно разрушиться. Помню встревоженный взгляд Кожухова. Артем подошел к моему столу:
– Арин, иди домой. Я вижу, что ты чувствуешь себя паршиво. Вадима в офисе все равно нет, а если что, я тебя прикрою. Иди.
Кажется, у меня получилось выдавить улыбку:
– Все хорошо. Сегодня я доработаю, а завтра отпрошусь, если будет плохо.
Он что-то еще сказал, а я ответила, но мое сознание этого уже не зафиксировало.
Утром в среду я с трудом поднялась с постели. Зеркало в ванной продемонстрировало красные глаза и нездоровые пунцовые пятна на щеках. Головная боль не ослабела, при мысли о кофе и завтраке меня едва не стошнило. Горло болело нещадно, а озноб красноречиво свидетельствовал о том, что у меня лихорадка.
И речи не шло о том, чтобы позвонить ему и расписать ситуацию. Мысль о том, чтобы просто услышать его голос, пусть всего лишь в телефонной трубке, вызывала глухую боль, отторжение и почему-то страх. И корни последней эмоции я понять не могла.
Пакетик «Терафлю», крепкий чай без сахара, настой ромашки для моего страдающего горла – и я поехала на работу. А там утро началось с неожиданной планерки.
Савельев, стоя у своего стола, бедром опираясь на его край, о чем-то беседовал с Артемом и еще двумя менеджерами, не взглянул на меня, когда я вошла в кабинет и заняла свое привычное место за бриффиг-приставкой. Голова закружилась, я вздохнула и стиснула зубы. Это была наша первая встреча после того разговора, оставившего саднящий до сих пор след непонимания, сожаления и досады.
Следует все забыть и не вспоминать. Запереть в надежном бункере прошлого.
Наконец все присутствующие расселись, умолкли, руководитель также устроился в своем кресле. Зашелестели страницы органайзеров, у кого-то с раздражающим треском упала и покатилась ручка. Я выпрямила спину и, задержав воздух в легких, посмотрела на Вадима Евгеньевича. Впервые за несколько дней.
Его взгляд мазанул по мне, впрочем, как и по лицам других сотрудников, затем уткнулся в бумаги, лежащие перед ним на столе. Длинные красивые пальцы подровняли их, пробежавшись вверх-вниз по краям. Заскрипел чей-то стул, кто-то поерзал, кто-то кашлянул в нетерпеливом ожидании начала, а я, казалось, очутилась в каком-то межвременье, невесомости, наполняемой желтоватым растекающимся светом потолочных ламп, и единственной связующей меня и реальность нитью были его руки, его сумрачное лицо, жесткие складки у рта, которых раньше не замечала. И глаза, больше на меня не глядящие, не ищущие мой взгляд.
– Прежде чем мы начнем, - зазвучал его приятный баритон, - сделаю небольшое отступление.
Вадим выдержал паузу, никто не шелохнулся, все внимательно, напряженно слушали:
– Арина Витальевна.
Я застыла, подобралась, услышав свое имя. Взгляд Савельева, скользнув по моему лицу, снова вернулся к листкам бумаги. Указательный палец неторопливо затеребил их уголки.
– Вам незачем геройствовать. Это совершенно очевидно, что вы плохо себя чувствуете. Поэтому я настаиваю: отправляйтесь домой, лечитесь, возьмите больничный. Жду вас здоровой и способной справляться со своими обязанностями.
Произнес без особых эмоций, ровным и мягким тоном, каким давал обычные указания.
Я и тут ухитрилась оказаться в центре внимания, в тривиальной деловой обстановке планерки: восемь пар глаз воззрились на меня с сочувствием, ожиданием или интересом. Смотрели все присутствующие. Кроме него.
Больное горло сковало удушье, и я не сумела выдавить из себя ни единого слова. Посчитала это благом, ведь все равно не знала, что сказать: оправдаться, возразить, выразить согласие или признательность? Кивнув, я молча поднялась с места, захватила ручку и тетрадь. Вышла из кабинета.
За дверью натолкнулась на полный ехидства и высокомерия взгляд Киры, сидевшей на своем месте и работавшей за компьютером. Ответила ей холодным непроницаемым выражением лица. Не отводила глаза до тех пор, пока она, презрительно хмыкнув, не вернулась к работе.
И именно в тот момент я осознала, что меня беспокоило, помимо сплетен и четких негативных ассоциаций. Почему так не хотела ни видеть его, ни слышать его голос по телефону.
Потому что опасалась почувствовать себя раненой его равнодушием, отсутствием тепла в живых и таких ярких глазах.