Серебряная пряжа
Шрифт:
— Ты не бойся. А когда сторгуетесь, сделай все так, как я тебя научу. Не подымет Захарка твоих кос, тяжелы они для него.
Поверила Настасья. В тот же день Захарка-горшечник говорит:
— Продай!
А она:
— Купи.
И цену назвала. Захарке показалось подходяще, он тут же и задаток дал.
— Угадал ты, — говорит Настасья хозяину, — не простые у меня косы. Рябая верно сказывала: мать русалка мне эти косы дала. В воде подарены, в воде их только и снять можно, иначе вся сила из них улетит, тогда в пряжу не вплетешь, — пользы тебе не будет. Бери в полуночь железный ларец,
Захарка рад: уломал девку.
Вечером на Уводь к кустам отправился. Наметку-накидушку для близиру захватил, вроде рыбачить вышел.
А на берегу Настя ждет. Как на посаде сторож пробил двенадцать часов, Настя обошла вокруг кустика три раза и в чем была махнула в омут. Вода ей по пазушки.
— Ну, — зовет, — иди снимай! Мать разрешение на продажу дала. Вот она сейчас около плавает. Прыгай, хозяин!
Захара оторопь взяла. Боится прыгнуть. Прыгнешь и нивесть — на берег вылезешь аль нет. Русалка-то еще за ногу в омут потянет. Стоит Захар, кумекает.
А Настюха торопит:
— Последние минуты остаются, мать уплывет, тогда и топором мои волосы не отрубишь, а денежки я обратно не отдам.
Захарка как услышал про деньги, так храбрости у него сразу прибыло, забормотал: «Свят, свят!» да и бултых в воду.
— Стриги, — кричит Настасья, — твоя взяла. Озолотишься теперь.
Захарка до косы дотянулся, приноровился ножницами хлопнуть, да вдруг наметка и прикрыла его, словно сома, плотно ко дну прижала и поволокла по омуту. Только пузыри запузырились. Хлебнул он вонючей воды из Уводи. Посидел под наметкой. На вторые сутки мужики его баграми вытащили.
Рабочие про то узнали, шапки сняли, перекрестились:
— Слава те, господи, избавились.
А Настасья с Иваном поженились чин по чину. И жили не так, чтобы плохо, на хлеб, соль сами себе зарабатывали, детишек в люди вывели.
ПАЛЬМОВАЯ ДОСКА
В те поры заикнись, скажи хозяину:
— Мол, как фабрику-то сгрохал? Мошенством да ложью. — Он те и выговорить не даст, рот заткнет: своим-де трудом, ночей-де не спал…
А старики знали, что это был за труд. Нивесть про кого — нето про Бурылина, нето про Бабурина, а может и про Бубнова, — больше всего, правда; Бурылина называли — слушок шел, что нечисто у него дело. Был Бурылин первостатейный воротила, много нахапал, девать некуда, по горло в золоте сидел, а сам глядел, как бы еще денежку клюнуть.
Все зачалось с пустяковины. В Иваново, сказывают, заявился Бурылин в липовых лаптях, в заплатанных портках, копейки за душой не было. На работу определяться стал. А ремесла никакого не знает. Куда ни торкнется, все такая должность, что семеро наваливают, один тащи. В мытилку брали — не пошел: грязно и не денежно. В заварку звали — жарко, и оклад мал, отказался. В бельнике с недельку у Грачева поработал, на попятную кинулся — кости ноют, лапти преют, да и то, братец мой, в бельнике не озолотишься.
А глаза у Бурылина завидущие, смотрит он на чужое богатство, как голодный пес на мясо. Ну да где его, богатство-то, возьмешь, на улице не подберешь, никто про тебя не потерял.
Долго так слонялся Бурылин с фабрики на фабрику.
Встретился он на гарелинской с набойщиком Федотом. Тот заводчиком на верстаке работал, всему куску лицо задавал, первая борозда его была. Как он обозначит свою линию на полотне, помощники за ним доделывают — грунтовщики, расцветчики. И такие ли Федот ситцы набивал, что и красиво и прочно: носи — не сносишь, стирай — не состираешь. Резчик к тому же был незаменимый: днем с огнем таких наши фабриканты искали, в набоешной его на вес золота ценили.
Другие набойщики чужими «набивными» работали. У самих-то мастерства нехватало доску вырезать, манер выдумать. А Федот сам до всего доходил. Пальмы нет — грушу срубит и так тонко вырежет, тютелька в тютельку, что диву даешься.
Вот раз заглянул Бурылин на Кабацкую в кабак. Видит: Федот за столом сидит, косушку пропустил, требухой закусывает, сбитнем запивает. Подсел к нему Бурылин. Слово за слово, разговорились. Всяк о своем печалится. Бурылин на жизнь жалуется, работенки денежной не находит. Спросил Федота, много ли тот получает.
— Три целковых на день выгоню, — отвечает Федот.
— Ах, паря, три целковых, немало! А много ль проживешь?
— Гривен пять в день.
— Где столуешься?
— При фабрике.
— Так у тебя два с полтиной чистоганом остается… Да я бы на твоем месте давно свою светелку открыл аль прядильню. Мужиков нанял. Ты бы сам ко мне пришел, я бы тебе не трешну, а пятерку положил.
А Федот в ответ ему:
— Горяч ты парень, как я погляжу. Мне и без светелки добро. Жить-то немного осталось. Не привык на чужой спине кататься. Смолоду не научился, а под старость и подавно грех на душу брать не хочу.
Бурылину федотовский заработок занозой в душу вошел, да не знает, с какого бока к этим деньгам подъехать.
— Выучи меня твоему ремеслу, — просит он заводчика.
Федот не из таких, чтобы свое ремесло за семью замками прятать: сыновей у него не было, искусство передавать некому.
— Обучить-то, — говорит, — не шутка. Погодишься ли ты? Тут тоже, братец, смекалка нужна. А пуще всего глаз зоркий да рука меткая. Многих я учил, да что-то ни у кого по-моему не получается, набивают кой-как, грунта могут делать, расцветчиками вышли, а заводчиками — нет. Однако попытаться не заказано.
Еще косушку заказал, крикнул половому:
— Принеси-ка, милый, уголек из горнушки.
Тот принес. Федот грамотку положил, дает задачу Бурылину:
— Глянь на блюдо, вишь какая земляника намазана. Переведи ее на лист.
Бурылин взял уголек, приноровился да, не торопясь, и перевел на грамотку. Вышло не больно казисто, но для первого раза терпимо.
Федот повертел, повертел грамотку и говорит:
— А што, паря, из тебя толк будет. Сноровка есть. Коли возьмешься за разум, на заводчика со временем погодишься. А на грунтовщика и гадать нечего: пойдет. Учить тебя не прочь.