Серебряная пряжа
Шрифт:
А уж выдумщик да привередник был!
Бывало, когда именинник, прикажет от дому до фабрики ковер красный разостлать, карету заложит с золочеными скобами и выкатит по ковровой дороге; колеса, как по воздуху, катятся, не стукнут. Любил потешиться. Видел, что корня в жизни не остается.
И еще была у Антипы выморочного одна приметка: к девкам приверженность имел. В чем душа держалась, а как увидит красотку из фабричных, так к себе в контору и тащит. А потом примется грех замаливать, церкву строит, часовню ставит аль икону покупает. Немало девок из пруда вылавливали да из петли вынимали.
Против
Родились у этого ткача-работяги сын да дочка. Сына-то Матвейкой назвали, а дочку Клавдейкой. Обрадовались: подмога растет, под старость опора. Дружно росли ребята, один без другого шагу не ступит. Принесет отец с базара ландринку — и ту пополам делят.
Стали подрастать Матюшка с Клавдейкой, едва из зыбки вылезли, а отец уж норовит их за стан посадить, в свое дело окунает. Сам ткет, ребятам тож работу дает. В углу лохань с водой стоит, в ней миткаль на отбелку отмачивается. Поставит отец Матюшку с Клавдейкой в лохань, даст в руку палку, держатся они за палку, — не упасть бы, а сами, голоногие, холсты отминают. Вода в лохани холодная, ноги зайдутся, губы посинеют. Только и отдохнут, пока холсты вынимают или воду меняют, а там опять за свое дело принимаются. Вот какая жизнь-то, милок, была!
Матвейка лицом в отца пошел, а Клавдейка в мать задалась — собой хороша, да и расторопная.
Матвейка тосковал в избе, словно чижик, в клетке, все на волю рвался. Зимой сапожишек нет, вылезет он из лохани — и прямым сообщением на печку, заляжет под дерюжку, лежит, слушает, как ветер в трубе посвистывает. Зажмурит глаза, весну с летом вспоминает, не дождется теплого солнышка.
А придет весна-красна, выпадет для Матвейки досужный час или праздник какой, и завихнется он босиком за реку, на луг или в лес. Цветы собирает, любуется, цвет с цветом сличает. Крепко смекал, какой цветок с каким сроден, какой какому противит. На закате сядет у завалинки и смотрит, куда солнце садится. Облака в это время разных цветов бывают, разнаряжены, как девки на гулянке. Матвейка все и всматривается в их наряды, пока из глаз слеза не забьет.
И все-то он что-нибудь писал да мазал, — устали не ведал. Коли бумаги и карандаша нет, — обдерет бересточку, найдет уголек и — за свое дело. На что ни взглянет, как живое спишет; дом какой, дерево ли, лицо ли. Однова отца с матерью на стене списал углем, да и здорово.
Мало-маля подрос Матвейка, определил его отец в набойню к старику-заводчику, на антипьево заведенье. А Клавдейку в присучальщицы отдал на ту же ткацкую.
Заводчиком у Антипы служил Максим, человек золотых рук. Пришелся ему Матвейка по душе. Не ленив, в работе понятлив, кисточку в руке держит метко. Через год хотел мальца за грунтовщика поставить, да тут один грех вышел. От неча делать оторвал Матвейка бумаги лоскуток
— Ты кого намалевал: своего хозяина? Мор на меня напустить хочешь?
Выморочный-то больно смерти боялся.
— Вон с моего заведенья, чтобы и духу твоего здесь не было!
И уволил, как ни просил за своего подручного старик-заводчик.
Стали матвейкины отец с матерью гадать: что делать?
Около Владимира жил у Матвейки дядя Павел, стало быть, отцов брат. По приходам ходил, церкви расписывал. Матвейкин отец встрел брата владимирского, перемолвился с ним, приехал домой и говорит сыну:
— Ну, Матвейка, ты все заборы углем размалевал. Поведу тебя завтра к дяде Павлу на обучение. Надо же тебя какому ни есть ремеслу обучить.
А Матвейка и рад: это дело ему по душе.
В работе он устали не знал. Сначала краски растирал, кисти подавал. Другие годами учатся, да не всякому дано в мастера выйти. А у Матвейки все колесом катилось. На что ни взглянет — все сделает, морщинку провести — проведет, складку на ризе нарисовать — нарисует, свечу краской зажечь — зажжет: мазнет разок, другой кисткой, глядишь — свеча горит.
Все бы хорошо, да по сестре тоска задолела. Бывает человек только глянет, словом не обмолвится, посидит с тобой рядышком, и то много весит. Вот Клавдейка такая была. Она тоже по брату скучала. Сколько раз, бывало, под праздник сдобняков-пирогов фартук приносила. Все боялась, не заморился бы братец. С выручкой Матвей не забывал сестрицу; пойдет на базар, у астраханского купца купит кашемирской шерсти шаль али шелковой полоски на платье, — отдаривал сестру.
Матвейка у старых-то богомазов учился, мастерство их перенимал, но сразу как-то и свою тропинку нашел. Хвалил Павел Матвейку. Говорил:
— Глаз у тебя острый, рука меткая, кисть тебя слушается. С такой кистью нигде не пропадешь.
Скоро стал Матвей за мастера править. Вздумал он попытать счастье — свою артель собрать. Собрал.
В ту пору как раз Антипа в Макарьеве на базарной площади церквушку выстроил. Поговаривали, будто незадолго перед этим была у хозяина история с браковщицей Машей. Полгода она на фабрике не проработала, — зачастил Антипа к браковщицам: то картуз забудет, то трость. Маша с тех пор покой потеряла. Добился-таки Антипа своего. О святках сняли Машу с переклада в Напалковском пустом сарае полотном. А выморочный в Макарьеве церковь вывел. Вот стены-то в ей и требовалось расписать.
Отправился Матвей в Макарьев, подрядился, задаток получил. В кабачок зашел, с почином выпил косушку, все, как полагается. В Макарьеве ярмарка как раз была, много народу съехалось из разных городов, а больше всего ивановских горшечников с холстищами да с миткалями. Пошатался Матвей по ярмарке, на товары полюбовался, к ситцам приценился, на народ посмотрел. С понедельника, милок, благословясь, и к работе приступил.
Теперь, думает, руки у меня развязаны, сам себе хозяин, как хочу, так и делаю, никто мне не указчик, никто мне не приказчик.