Серебряные небеса
Шрифт:
Она жонглировала… Хотя, нет, слово совершенно неподходящее. Скорее, она вращала обеими руками перед собой, то и дело подбрасывая в воздух, два огромных, будто царские опахала, веера, расписанные птицами, снующими между замысловато изгибающимися ветвями и резными листьями деревьев. когда она вращала эти штуки – весь рисунок как бы приходил в движение. Хватило всего нескольких секунд, чтобы возникло ощущение полной реалистичности происходящего – они разве что не щебетали и не срывались в зал, усаживаясь на макушки или шляпы мужчин, на плечи женщин, или просто куда придётся. Жёлтые, серебристые, синие, малиновые, лиловые, оранжевые, карминовые мелкие пичуги сновали туда-сюда по веерам, словно бы заигрывая друг с другом и с нами, не способными отвести взглядов от того, что творила волшебница на сцене благодаря одной лишь ловкости рук. У меня было полным-полно времени изучить эти веера в малейших подробностях, до каждой изображённой на них крохотной чёрточки или пятнышка краски, а Элевтиана всё в доскональности мне разъяснила и показала, да так хорошо научила, что я теперь и сам бы смог проделать тот же трюк, разве что с
Едва Элевтиана покинула арену, как на сцену выбежала совсем маленькая, лет четырёх для представителей вашей расы, что для нас равно примерно восьми годам жизни, девочка с кожей, отливающей на свету приятной киноварью, в серебристом переливчатом трико, с рыжими косичками и баночкой мыльных пузырей. Ох, что она с ними вытворяла! Казалось бы, на что годна такая игрушка? Ан, нет! С показной натугой, старательно надувая щёки, девочка выпустила один, величиной превосходящий гимнастический мяч, и вдруг с непринуждённой быстротой сотворила поочерёдно ещё десять, понемногу уменьшавшихся в размере. Каждый из пузырей каким-то мистическим способом неизменно оказывался точно по центру предыдущего, так что, в результате, образовалось что-то вроде рекурсии. Что было особенно удивительно – пузыри не лопались, они так и зависали в приятно прохладном, напоённом особой атмосферой мистики и чудес, пропитанном праздничностью и торжественностью, воздухе шатра, в точности там, где создательница хотела их видеть, не сдвигаясь ни вперёд, ни назад… Девочка сделала ещё шесть таких же сложносоставных шаров, образовавших постепенно нечто вроде хоровода, словно бы нанизанные на незримую нить, и так, вереницей, тонкостенные мыльные сферы неожиданно пустились кружить друг за другом. Этим дело не кончилось. Невероятным пируэтом девочка взвилась в воздух и легко, даже пританцовывая, запрыгала по пузырям, едва касаясь их носочками своих туфель, выглядящих как бальные. Всё убыстряясь и убыстряясь, она набрала такой темп, что за ней стало сложно уследить невооружённым глазом.
– Алле-оп! – внезапно крикнул этот изумительный ребёнок, как и ожидалось в соответствии с таким восклицанием, взвиваясь чуть ли не к самому куполу шатра скачком, достойным легконогой резвящейся серны. В полёте она даже сделала сальто с двойным переворотом.
Едва это свершилось – и все пузыри разом лопнули, но не просто так, а рассыпались радужной моросью, мириадами крохотных искорок, обильно засыпавшим располагавшиеся ближе всего к площадке сцены ряды публики. Поскольку я находился там же – могу с уверенностью утверждать, что касание этих блёсток ничуть не обжигало или не щипало, и всё, что я ощутил – это жалкое подобие щекотки. Ну, ещё бы – так и было задумано, если бы хоть один посетитель ушёл из балаганчика, получив негативные впечатления, так деятельность моих друзей быстренько прикрыли бы. Бродячие коллективы вроде нашего считают шайками мелких воришек и переносчиками различных инфекций. Если нас пересажают по тюрьмам, или мы сами околеем с голоду – губернаторы городов, вынужденных терпеть наши визиты, лишь порадуются.
Девочка изящно опустилась на обе ножки, сделала реверанс и низко поклонилась, а, когда на неё обрушили шквал оваций, зарделась и стремглав убежала.
Сейчас я могу сказать, что это чистейшая гимнастика, плюс биомеханические протезы рук и ног, сделанных после того, как ей пришлось ампутировать настоящие в результате несчастного случая. Материал, из которого была изготовлена замена, очень эластичный и лёгкий, каждая конечность её после операции стала весить всего килограмм, но, при этом, стала в несколько раз прочнее, чем была в натуральном виде. Они стали подобны членам тел альмайя, способных, как известно, останавливать выстрел плазменной пушки калибром метра в два-три. Впрочем, в отличие от альмайя, её искусственные части организма не восстанавливались естественной регенерацией, и, если Лилиала так сделала бы – ей бы пришлось менять протез, его бы расплавило, но сама она никакого ущерба бы не понесла.
За ней выступал фокусник и маг. Профессиональным иллюзионистам я никогда не доверял, даже тогда, и все эти гипнозы и маятники вызывали у меня огромную долю скепсиса, густо замешанную на огромной антипатии и горячем желании никогда со всем этим не соприкасаться. Однако, этим колдуном я заинтересовался. И, несмотря на то, что все его трюки выглядели прозрачными, как на ладони, некоторые вызвали у меня немалое подозрение насчёт того, что магом он является не только в качестве сценического образа, но и по сути своей. Одарённые у нас в посёлке не водились, разве что иногда мимохожих странников заносило, но даже и они никогда не задерживались в нашем отсталом тупике… Так вот, этот фокусник без видимых усилий вытворял вещи, объяснить которые мне никак не удавалось, как я ни ломал голову – ни во время его выступления, ни в дальнейшем. И, наверно, именно это в конечном счёте побудило меня сделать то, что я сделал.
После мага я уже ничего не запоминал, и вообще почти не смотрел на сцену. Я полностью погрузился в размышления, и ушёл из шатра за полчаса до запланированного по выданной каждому из нас программке завершения представления. Джульетта осталась там, я купил ей огромный клок сахарной ваты и велел после спектакля остаться у входа и ожидать меня, ни с кем не разговаривать и никуда не отлучаться, каким бы интересным ей что-то ни показалось.
Я точно знал, что маг должен ещё выйти на поклон, а затем они все будут делать голографические снимки с желающими и раздавать автографы – за отдельное вознаграждение, конечно же. Так что время у меня имелось. И ещё я знал эмблему каждого из труппы – она была изображена рядом с отметками в программке, маленькая, но вполне отчётливая… И такие же были красиво выгравированы на больших круглых щитах над входами в жилые палатки артистов, расположенные позади большого балагана и отгороженные от него, да и от всего вообще остального мира, подобием раскладного переносного забора… Но что мне такие смехотворные препятствия, конечно же, я перебрался на другую сторону – попутно, вот умора-то, чуть не порвав штаны на самом неприличном месте… Я задницу имею в виду, а ты что подумал? Ладно, неважно, в общем, свалился я как мешок с отрубями на внутреннюю сторону их территории, герой героем, можно сказания слагать. Встал, отряхнулся, ощупал едва не разошедшийся шов, проверяя, протянет ли оно ещё, или мне предстоит принародно оконфузиться, убедился, что пока что всё нормально, и ничтоже сумняшеся двинулся дальше. До палатки, над которой висело изображение растущего месяца и десятилучевой звезды внутри его серпа.
Света в палатке не было. Вдоль стен тянулись шкафы, внутри которых были расставлены какие-то пробирки и колбы, причём больше подходившие не сказочному зельевару, а нормальному, вероятно, даже почтенному, имеющему степень в университете, химику-практику. Видел я всё почему-то вполне отчётливо, несмотря на скрывающий всё вокруг почти кромешный мрак, рассеиваемый лишь тем дневным светом, что исходил от раскрытого входа, а также мерцающим зеленоватым сиянием от нескольких крупных ёмкостей, две из которых располагались за толстым стеклом в самом высоком шкафу на другом конце помещения, а третья – будто солдат на посту, возвышалась на столе, стоявшем в самом центре обители мага. Рядом с ней возлежала – иначе вообще не скажешь, – такая толстая книга, какой я не только прежде не видел, но и после никогда, при том, что я впоследствии обожал шариться по общественным библиотекам. Я ожидал обнаружить в ней какое-то пособие по прикладной эзотерике, да и название вполне, на мой вкус, соответствовало – "Книга откровений", однако, распахнув обложку, я не обнаружил вообще ничего.
– Что это за ерунда?! – воскликнул я, не сдержавшись, хотя, как никто другой отлично понимал, что мне сейчас вовсе не с руки поднимать какой-либо шум.
И, отреагировав на звук моего голоса, книга ожила. Плеснуло мне в лицо холодное мертвенно-белое свечение, пухлый том поднялся в воздух передо мной и, зависнув на расстоянии сантиметров в десять от поверхности стола, развернувшись страницами ко мне, зашелестел ими, перелистывая на огромной скорости. Мелькали испещрявшие каждый лист буквы, и, конечно, я не успевал разобрать ни единого словосочетания, и всё, что мне удалось подметить – это очень мелкий шрифт, которым они были набраны. Хотя, нет. Какое там набраны – это был такой почерк, своеобразно-каллиграфический, очень разборчивый и чёткий, несмотря на то, что, как по мне, буквы следовало бы вычерчивать и покрупнее, этак зрение можно совсем в минус увести, если придётся так вот постоянно вглядываться. Кроме того, я успел нутром, точнее, каким-то шестым чувством даже уловить некую неясную угрозу, таившуюся в словах, запечатлённых на нескольких сотнях тонких лебяжье-белых страниц. И не то, чтобы там содержалось нечто плохое – я даже пары фраз выцепить среди всего этого мелькания не смог, не то, чтобы осмыслить содержимое фолианта. Скорее, мне просто подсказало чутьё. Потом я узнал, что такое бывает, и привык доверять своей интуиции, поскольку она пока никогда не ошибалась, в отличие от так называемого рационального мышления, с которым, как мне впоследствии неоднократно вдалбливал учитель, только на рынок торговать, если не обладать в дополнение обострённым восприятием и готовностью взаимодействовать с тонкими слоями реальности.
Тогда я, конечно же, столь сложно не размышлял. Не до того мне было. Меня словно бы затягивало и поглощало нечто неназываемое, странное, с природой, чуждой известной нам органике и неорганике… Книгу вполне можно было считать наделённой своим отдельным разумом, и он превосходил мой настолько, что я очень быстро оказался полностью подавлен. Смело могу заявить сейчас, анализируя случившееся, что ещё несколько секунд – и я вполне мог оказаться полностью порабощён, а моя личность, мои мысли и воспоминания, эмоции и стремления, способность принимать самостоятельные решения и чего-то желать были бы начисто стёрты. Я бы хуже, чем умер – я бы стал куклой, чьим ещё тёплым и вполне функционирующим телом управляет нечто, чего я не понимал и не хотел понимать.
Внезапно в палатку ворвался вихрь – тёмно-фиолетовый смерч, этакий бешено вращающийся столб пламени, колонна от пола до потолка шатра, вероятно, вырывавшаяся сквозь толстое полотно вверх, далеко за пределы обители мага, остервенело и свирепо врезавшаяся в пространство между мной и книгой, отшвырнувшая меня назад, подхватившая фолиант и рассерженно захлопнувшая его. Книга солидно бухнула об пол, но разъярённый маг игнорировал её обиженное малахольное бормотание … Стоп, говорящая книга?! Проклятие, да куда я попал-то, вообще?! Примерно такие мысли закопошились в моей ставшей заторможенной, будто наполненной до отказа киселём, голове, когда я пытался подняться, ибо мощь хозяина палатки швырнула меня от всей души и сшибла с ног. Однако, силы иссякли, то ли вычерпанные книгой, то ли отнятые бешенством мага, и всё, что я сумел – это с невероятным трудом принять сидячее положение. Тело казалось ватным, из него как бы извлекли все кости, и я ощущал себя поделкой из мягкой резины, способной изогнуться или промяться в любую сторону, да хоть в морской узел завязаться или в мёртвую петлю скрутиться, а затем вновь принять прежнее положение.