Серебряные небеса
Шрифт:
Я закусил губу. Это и впрямь верно – ведь, убеди я команду заранее не ходить по острову в одиночку, тот мальчик бы не погиб. А, не подорви я расположение ко мне рулевого, переубеди я его – и тот не сгорел бы вчера, а плыл сегодня с нами. Моя слабость и глупость убила их. Конечно, ты можешь заявить, что они были совершеннолетние и сами отвечали за свои поступки – но я капитан, я взял их на определённых условиях, скреплял контракты, в мои обязанности входило уберечь их. Доктор, смешной умник, над чудачествами которого мы поначалу долго подтрунивали, ибо он мог одеться в несочетаемые цвета и перепутать перед и зад у штанов, ходил с этими своими щипчиками за ухом и причёсывался, только если его кто-то настоятельно просил – этот доктор проявил куда большую решительность и самоотверженность, чем я.
Он, кстати, единственный, кто остался со мной, когда мы добрались до суши, остальные заявили о том, что прерывают свои контракты и списываются, мы на скорую руку разделались с формальностями в ближайшей нотариальной конторе и максимально увеличили расстояние, пролегавшее между нами. Они даже не стали дожидаться,
Улица, на которой располагался дом, где нас приютили, полого поднималась от океана, где располагались главный порт и рыбацкие особняки. На архипелаге зарабатывали добычей морепродуктов, и она являлась столь прибыльной, что каждый, кто профессионально занимался ею, мог позволить себе дом в несколько этажей и с целым садовым участком. Здесь выращивали плодовые деревья, в тот период сезона, когда там оказались мы, расцветавшие с буйной пышностью. Вдоль тротуаров тянулись живые изгороди – зелёные, жёлтые и розовые в большинстве своём, причём у жёлтых имелось преимущество. Изредка попадались красные, белые и бирюзовые. Это изрядно походило на некое соревнование, этими оградами очевидно хвастались. Любовь ко всему цветущему и утончённо благоухающему там сквозила из каждой щели.
– Вам нужны новые впечатления. Окунуться в незнакомые условия, вновь вкусить жизненные сюрпризы, – определил Тиликалафи, изучив потускневшие мои глаза и ссутулившиеся плечи. Выправка – одна из визитных карточек капитана, равно как и бодрость. Та самая сила убеждения одним лишь обликом. Если ты выглядишь тряпкой, слюнтяем или прохиндеем – кто к тебе пойдёт?
– Но как я могу? После…
Он понял меня без уточнения. Посмотрел на меня так, что я моментально осознал своё истинное положение – малолетнего духовно, даром что ростом и годами вымахал, сорванца, который испортил соседу окно, в то время, как отец много дней и ночей почти не спал и не ел, пытаясь изобрести вакцину против кожеедки, от которой домашний скот стадами мрёт. Ему бы мои переживания и мой уровень проблем – говорил взгляд моего врача, все признаки рассеянности или беспечности испарились.
– Я расскажу вам, как однажды встретил чудесного подростка. Он горел своими мечтами, его замыслы были, пожалуй, не выдающейся степени новы, но я склонялся перед естественной и похвальной жаждой этого парнишки увидеть и пережить как можно больше. Я бы отдал всё, что имел, имею и буду иметь, в качестве ставки в споре о том, что он многого достигнет. Путешествуем ведь мы не столько по планете, это вторично. Можно объехать весь свет, но ничего не понять и не вынести, а можно покинуть городскую черту и на полянке, самой простой и нелепой лесной полянке постигнуть смысл жизни и глубину красоты творения. Мы двигаемся к собственному сердцу и его секретам, познаём себя, открываем новое в том, чем, как нам кажется, мы владеем, а, на деле, лишь имеем при себе… Почему же этот мальчик опустил руки, сдался и ничего больше не хочет?
– Из-за меня погибли спутники, – горько прошептал я.
Тиликалафи улыбнулся и сощурился, его глаза переполняла одна лишь только доброта – и не сиюминутная, а доброта того, кто постиг всю тщету обиды и злости, гордыни и тщеславия.
– Я врач, – просто вымолвил он тихим, но веским тоном. – Я лечу других. Но у меня за спиной – могилы и пепел тех, на кого моих скромных дарований не хватило. Среди них – мои мать и сестра.
Я онемел и уставился на него.
– Вот и отлично, – поняв меня, удовлетворённо кивнул он.
Глава 3. Рисунки жизни
Эстенция, живая, дышащая, глянцевито блестящая, полупрозрачная, насыщенная светом и кристально чистым и свежим воздухом столица, выточенная словно бы из вступивших в любовный союз и в упоении слившихся воедино золотых и серебряных лучей величественных космических тел, озаряющих планету днём и ночью. Эстенция, город стекла и зеркал, шёлка и атласа, витражных орнаментов, хрусталя и белого мрамора, разноцветных узоров мозаичных плит десятков её улиц – плит, пропитанных ещё до их закладки синтетическими красками разных оттенков, играющих в горячих солнечных потоках всем изобилием спектра, встречала начало новых суток. Она была похожа на законодательницу фасонов, обычаев и мод, наряжающуюся для того, чтобы ослепить и сразить всех, покорив навсегда, безо всякого насилия принудив поклониться ей в пояс, выражая немое восхищение. Город контрастов и яркости, то ли предельной распущенности, то ли свободы для всех и каждого. Древний город изобильных праздников и вызывающей роскоши, высокомерный город шпилей, арок, колонн, барельефов, лепнины, творчества, радостный город фонтанов и галерей. Все знали Эстенцию, но никто не мог исчерпать всех её сюрпризов. Перламутрово-жемчужное небо будто пролилось на неё, приняв зримое воплощение бесчисленных дворцов, домов, похожих на храмы, и общественных заведений, выглядевших не хуже императорских замков и чертогов всесильных и величественных фей. А ещё – огромное количество высоких стрельчатых зданий, мигающих рекламой и визуальными показателями передачи сигналов связи – такие иглообразные башни, как правило, являлись новостными центрами или государственными учреждениями, предлагающими свои услуги. Гофра были сами не свои до построек, возносящихся на абсурдную высоту, и, учитывая площадь фундамента таких небоскрёбов, оставалось необъяснимым, как они не валятся даже просто от сильных порывов ветра, словно фишки домино… Эстенция занимала почти десять тысяч миль в поперечнике, имела кольцевые улицы и двадцать уровней, сужающихся кверху, и самое высокое её здание возносилось за тысячу шестьсот метров.
Фьяринка, или, если взяться за толкование тайных смыслов имён – "взыскующая мудрости облаков", с каким-то почти слепым остервенением терзала маленьким ножичком для резки бумаги очередной холст с неудавшимся наброском. Она никак не могла уловить идею, в каждой присутствовало нечто неправильное, недостаточное или избыточное… И совершенно не то, что соответствовало бы её видению желаемого конечного результата. За такие эскизы многие художники человеческой расы отвалили бы кругленькую сумму, ведь присутствовали на них и пропорции, и перспектива, и самобытность, и подобранные с большим вкусом и гармонией оттенки. Что угодно – кроме души, и для Фьяринки, как и для любого гофра, это разом обесценивало весь труд. Старалась она во всю мочь, из сил вон выбивалась, забывала поесть и попить, трудилась, не покладая рук… Но недоставало вдохновения. Что-то мешало ей, и она никак не могла разобраться, в чём состоит это затруднение. Может быть, она избрала сферу деятельности, не соответствующую её талантам? Но с раннего детства Фьяринка, тогда ещё только Фьяр, ничем другим не увлекалась. Глядя на окружающие её красоты природного или городского ландшафта, она точно понимала, какие краски ей потребуются, чтобы изобразить подобное. Просто видела это – раньше, чем даже выучила названия оттенков, научилась обращаться с палитрой или приобрела свой первый этюдник. Она замечала малейшую фальшь и в чужих работах… И это ли не призвание?
Примечательно выглядела её рабочая студия, более чем просторная, с высоким сводчатым потолком, вполне способная вместить в себе недурных размеров спортзал и служившая хозяйке помещения по совместительству не только постоянным обиталищем, но и портретно-пейзажной галереей, составленной ею же из собственных произведений – по каковой причине Фьяринка терпеть не могла приглашать кого-то сюда, и, если уж приходилось, встречалась где-нибудь ещё, или сама ехала к кому-то, даже если приходилось плестись на другой конец столицы. Комната хорошо проветривалась и освещалась, вид из окон был великолепен – ухоженный роскошный парк, а вдали – высокие серебристые шпили и сверкавшие в лучах дневного светила голубовато-белые купола торговых центров и государственных учреждений. Хотя, дворец, в котором собирались Президент – объект её давней и безнадёжной влюблённости, – и совет всех четырнадцати министров, был с такого ракурса и расстояния почти совершенно не виден, лишь кусок сверкающей, подобно льдистому сталагмиту, иглы уходил куда-то в небеса, пытаясь проткнуть их так, будто они были необъятно большим воздушным шаром. Кстати, именно этот Дворец и являлся тем самым восхитительнейшим и грандиознейшим сооружением Эстенции… Может, в этом всё и дело? Понимая, что её кажущаяся лишь на основе возможности наблюдать со стороны причастность к собраниям – лишь самоутешение и тщеславные грёзы, она чувствовала себя полностью разбитой, будучи лишённой и таких крох. Президент был гораздо старше и образованнее, чем она, и вокруг него всегда увивался целый сонм лизоблюдов и подхалимов, а Фьяринка слишком уважала себя, чтобы смешаться с этой галдящей и рукоплещущей толпой. Что ж, таков уж её выбор, сама поставила себя в сложившееся ныне положение. Кроме того, она хорошо давала себе отчёт в том, что господину Интикашвари подберут пару одного с ним круга и воспитания, равную по статусу, умеющую и подать себя для интервью, и организовать званый банкет, и распределить график мужа так, чтобы он всё успевал, но не перенапрягался. Та, что встанет рядом с ним, обязана дополнять его, не давать выронить бразды правления системой. Фьяринка о политике понятие имела самое смутное, на уровне гадания по народным приметам и суевериям. Она даже не всех министров по именам помнила, а назначение парламента пришлось бы ей искать в социальном словаре.
Хотя, если признаться честно хотя бы наедине с собой – она частенько воображала, как случайно столкнётся с Президентом где-нибудь на выставке, и он улыбнётся ей и окажется простым, по-свойски общительным мужчиной, и, одновременно, ценителем живописи. Показывая ему новинки, она сможет блеснуть своими обширными познаниями в данной области, он покормит её в приватной кабине экстра-класса чем-то экзотическим, и она будет выглядеть смешно, но этот инцидент ничего не испортит, а, наоборот, сблизит их… А, в завершение, он позволит ей написать его портрет в полный рост с натуры. Этот портрет она повесит в прихожей, как памятный сувенир о самом лучшем свидании в мире, хоть в нём, казалось, не отыскалось бы ни капли романтики.