Серебряные небеса
Шрифт:
Снизившись ещё немного, странный путешественник заметил плавно проплывавший на некотором расстоянии от той воображаемой точки, в которую он должен был впечататься, когда увлекательное странствие по воздуху завершится, большой красивый парусник. По размерам и конфигурации судно было близко к стандартной каравелле. Команда суетилась, бегала по палубе, матросы, те, кто мог, карабкались повыше, и самым большим везунчиком в данном плане являлся, конечно, краснокожий золотоволосый вперёдсмотрящий, торчавший, подобно тощей жерди, из "вороньего гнезда". Разумеется, летуну внимание праздных зевак не понравилось, ему же ничего не заплатили за это представление, а выступать задарма он отнюдь не привык. Парень задрыгал босыми ступнями, и даже погрозил команде судна кулаком. Конечно, тому, кто находился на волоске от смерти, надлежало помышлять о вечном и высоком, но не таков характер был у падавшего. А вы бы сохранили полное хладнокровие и гордый вид, если бы вляпались так глупо?
Внезапно над океаном разнёсся переливчатый залихватский свист. В роли разудалого разбойника тот, кто породил на свет данный звук, однозначно бы преуспел. Тут же огромная мрачная тень накрыла парня в плаще, всё ещё изображавшего провалившего экзамен по левитации начинающего волшебника, и птица, размерами в несколько раз превосходящая орла, но, при этом, гротескно похожая на оранжевую ворону с клювом тукана и четырьмя лапами вместо двух, навострила длинные изогнутые когти, сцапала несчастного за шиворот и поволокла в направлении плавательного средства. Там уже вовсю хохотали и увлечённо улюлюкали сгрудившиеся на верхней палубе полуголые вспотевшие мужики, ни капельки не церемонясь над тонкой душевной организацией спасённого. Злобы в их подначках, впрочем, не содержалось, но как же упустить дармовое развлечение? Океан – зрелище стабильное, сюрпризы преподносит редко, и без тех нормальный мореход вполне обойдётся… Ну, например, скажите, есть ли радость в том, чтобы лицезреть смерч или гигантскую волну? А корабль морских разбойников? Такие нынче встречались не в пример реже, чем в эпоху расцвета судоходства, но изредка всё-таки досаждали.
Птица же, между тем, скинула свою добычу на палубу откровенно нелюбезно, мол, "будь моя воля – я бы тебя съела, но хозяин пока что против, и твой неизбежный конец отсрочен". Багровые глаза, чуть косящие и суженные, не источали восторга от необходимости таскать подобных бесполезных охламонов. Хрипло гаркнув и тем самым заставив парочку юнг повпечатлительнее хлопнуться от испуга на попы, больно приложившись о жёсткие доски, не просто отшлифованные, но аж отполированные до почти зеркального блеска и сияния в потоках солнца, несмотря на всю несомненную их деревянность, птица вразвалочку прошествовала в направлении трюма. Там она и закрылась, с видом королевы-матери и, по совместительству, регентши, схватив ручку двери клювом и с силой захлопнув створку за собой.
Летун без диплома об окончании курса прикладного колдовства, и даже без лицензии на то, чтобы самостоятельно бороздить свободные воздушные просторы, растрёпанный, выпучивший глаза, будто угодившая на сковородку живая рыба, ошалело проводил пернатую особу взглядом.
– Это… Чьё? – сдавленно поинтересовался он. Подмывало спросить о том, как называется этот вид птиц в принципе, поскольку такое нечто парень наблюдал впервые, но голос выдал нечто иное.
– Моё. Это самка, её зовут Альфиелла, – гордо ответствовал ещё один краснокожий.
Нет, совсем не такой краснокожий, каким было племя земных индейцев, а, скорее, такой, каким являлся цвет парусов, выбранных книжным героем Грэем для девушки по имени Ассоль – чистым, без уклона в бордовый или розовый, насыщенным, заметным издалека, идеальным алым. Впрочем, этого и следовало ожидать, принимая во внимание видовую принадлежность этого существа, во всяком случае – неожиданный гость корабля ничуть не удивился, явно имея большой опыт в общении с такими. Имелись и другие выдающиеся черты во внешнем виде спасшего незадачливого путешественника хозяина чудо-птицы. Его пышные и длинные пепельно-серые волосы свободно ниспадали на спину и плечи, а глубокие и серьёзные серые глаза, без белка и зрачка, смотрели… Сложно понять в таких условиях, поскольку обычно это узнают именно благодаря положению зрачков, но создавалось впечатление, что точнёхонько на гостя. Обнажённый торс блестел на свету крохотными бисеринками пота, играли и перекатывались могучие, крепкие мышцы – мужчина обладал такой мускулатурой, настолько хорошо разработанными бицепсами, что наверняка мог гнуть в пальцах подковы и завязывать узлы на арматуре. Его одежду составляли только просторные жёлтые шаровары, подпоясанные широким пурпурным кушаком, украшенным на концах бахромой. Ростом этот мужчина значительно превышал два метра – для расы Гофра, к которой и этот индивид, и все присутствующие, кроме грохнувшегося с небес чужака, несомненно, принадлежали, ещё не самый выдающийся случай, хотя и впечатляющий, не без этого… В общем, человеку не составило ни малейшего труда определить, что перед ним находится представитель народа телейлу гарциани, одной из двух веток развития данного вида, официально считающейся побочной, однако, ни в чём не уступающей основной. Лучшие поэты всех четырёх планет Круга Эллиниэндиниайена, с рождения обладающие необузданной тягой к перемене места жительства, окружающих пейзажей и впечатлений от жизни – такая уж наследственность… Кстати, человеком на корабле оказался только этот случайно подобранный парнишка. Все остальные принадлежали к племени Гофра.
Телейлу гарциани отличались от основной части своего вида примерно так же, как степные кочевники или цыгане – от белокожих европейцев на планете Земля. Разве что телейлу гарциани заменяли и кочевников, и цыган, и ярмарочных актёров, из тех, кто выступает на улице и для больших скоплений простых зрителей. Говоря проще – исторически и географически сложилось так, что краснокожие телейлу гарциани представляли собой обитателей открытых равнин, вечных странников, блуждающих по миру, а желтокожие, и составляющие подавляющее большинство, каалари кахавари – изнеженный и убеждённый в том, что природа наделила именно его куда большим благородством, народ больших городов, предпочитающий оседлый образ жизни и полагающий себя знатоком истинной красоты, чего "безродные варвары из диких краёв вне приличной цивилизации", по устоявшемуся мнению этих высокомерных созданий, понять не осилят, даже если в лепёшку от усердия расшибутся. И наличие у телейлу гарциани своих городов и собственной культуры ничуть не способствовало улучшению мнения желтокожих – скорее, они считали населённые пункты своих красных соплеменников гнёздами разгула, воровства и пьянства, погаными грязными вертепами, о коих и вслух-то упоминать зазорно. Телейлу гарциани были азартны, и кровь в их венах всегда кипела – тогда как каалари кахавари любили покой, постоянство, стабильность. Хотя и те, и другие ценили искусство превыше всего, они различались даже в своём к нему подходе. У телейлу гарциани недоставало терпения, усидчивости, да и желания творить материальные вещи, требующие длительного труда, например, картины или большие поэмы, изложенные письменно, зато они обожали петь, танцевать, заниматься художественной гимнастикой, сочинять музыку. И – никогда не записывали ничего, кроме тех событий, исчезновение которых из анналов истории не допускала национальная гордость – искренне считая, что, чем чаще что-то повторяется, тем меньше в этом подлинности и жизни.
Выделялся нависший над Джимом великан и ещё кое-чем, помимо экстравагантного цвета кожи.
Физическая привлекательность. Идеальное сочетание пропорций. Изысканная, небрежно-аристократическая утончённость изгибов тела и черт лица, присущая всем Гофра, даже самого низшего сословия, но без излишней женственности, делала краснокожего мужчину, возвышавшегося этакой восхитительной горой над неуклюжим недо-летуном, таким сногсшибательно-недосягаемым, что любой победитель конкурса красоты из людей мог позеленеть от жгучей и необоримой зависти.
А, между тем, спасённый, однозначно не имевший ничего против представителей других видов, всё-таки горячо возжелал заявить энергичный протест всей ситуации в целом. Его словарный запас мог бы внушить зависть маститому профессору по литературе и прочей изящной словесности, он загибал так, что даже у мачты уши бы в трубочку свернулись, и не сделали этого лишь по причине своего отсутствия у сего обделённого природой предмета. А жаль. Мачта, будучи глухой, пропустила очень многое… Зато матросы не потеряли своего шанса приобщиться к благому источнику просвещения и услады их эстетических вкусов. Распахнув рты, они внимали разошедшемуся незнакомцу, будто незрелые юные послушники – убелённому сединами и осенённому несомненной мудростью патриарху. Гофра с преогромным скрипом и ничуть не меньшим недоумением вникали в сам смысл понятия "нецензурная брань", они находили в половых органах столько же неприличного, сколько, скажем, в руках или голове, так что длинную тираду белобрысого гостя конкретно эти Гофра очевидно восприняли как инструкцию, и они даже понятия не имели, что этими штуками вообще можно такое вытворять. Вдобавок к расширению своего кругозора, из этой весьма экспрессивной, прочувствованной, изобиловавшей эпитетами и метафорами речи экипаж кое-как уяснил себе, что на той стороне парень оставил целую группу товарищей, что его переход через портальный колодец произошёл отнюдь не добровольно, и что тех, из-за кого он потерял башмаки, вскормили и вырастили свиноматки, или, в лучшем случае, шуры-вампиры – восьмикрылые лилово-сине-чёрные насекомые, похоже, доводившиеся дальними родственниками шмелям, вымахивавшие подчас до метра, необъяснимо агрессивные ко всем, кроме себе же подобных, из диких джунглей одной непривлекательной и мало освоенной, поскольку ни одному народу она ни на что не сдалась, планеты. В общем, весьма информативный семиминутный монолог, прервавшийся, когда из судовой кухоньки высунулся пузатый лысый кок с бледно-зелёной татуировкой в виде рыбы, похожей на гибрид лосося и камбалы, во всю макушку, и зычным басом позвал всех обедать.
– Жрать будешь? – деловито бросил гостю сероглазый хозяин птицы, широко осклабившись во весь рот.
– Какой же кретин откажется пожрать, когда предлагают. Если, конечно, за это я не буду обязан драить вашу палубу до скончания моего горемычного века, – жизнерадостно ухмыльнулся тот.
– Нет, заштопаешь два-три паруса, вымоешь кают-компанию и капитанскую рубку, и будет с тебя, – в тон ему заржал Гофра.
– Замётано! – парень подмигнул новому приятелю, ибо порог его симпатии был невысок, и тот ему уже успел понравиться.
– Слушай, а как звать-то тебя, недолёт на ножках?
– Джим. Джим Саммерби.
– Приятно познакомиться, я – Тугаравари. И я здесь главный.
Такое непринуждённое заявление о своём статусе лидера целой команды разношёрстных и строптивых разумных подкупило Джима окончательно. Лёгких в общении и естественных даже в проявлениях самоуверенности он любил. Странно, однако, он, ученик фиктивного кудесника, иллюзионист, фигляр, привыкший ломать комедию с дешёвыми, впечатляющими лишь непосвящённых, фокусами, терпеть не мог притворство и ложь вне театральных подмостков. Говорил ли при этом всегда только правду он сам? Да, откровенно врать в лицо Джим не любил, так что ограничивался лишь недомолвками, игрой слов да уклончивыми намёками… К лжи изредка, в самых крайних случаях, например, когда речь шла о спасении чьих-либо здоровья или жизни, прибегал, но и только. Хотя… Если подумать, то жизнь актёра, носящего сотни личин, влезающего в шкуры вымышленных персонажей, истинной сложно назвать, так что ещё огромный вопрос, существовал ли в действительности Джим сам по себе, вне своей сценической роли – верного ученика и помощника чародея, фактически, такого же, как его многомудрый наставник и руководитель. Яблочко от яблоньки, как говорится… Очевидно, что станет прямым и единственным наследником обучавшего его старика-гофра. Хотя Фагозеус ещё не достиг по-настоящему преклонных лет, и был ещё вполне крепким, энергичным, сильным мужчиной, способным отвесить Джиму крепчайшую затрещину, да так, что Джим едва не улетал, и даже не посмотреть, что ученичок вполне совершеннолетний… Нет, Джим точно не воспринимал себя статистом, нанятым для массовки, он был живым, ощущал себя живым, и хотел, чтобы это продолжалось как можно дольше, он со всей страстью молодого и относительно здорового – а кто может похвастаться тем, что здоров полностью, особенно с таким-то образом жизни? – человека обожал быть, видеть, слышать, дышать, чувствовать, дорожил собой. Ток крови в венах, бьющееся сердце, солнечный свет и запах солёного океана – дикой, мятущейся, не признающей условностей и ограничений души, выражающейся в этом бьющем в нос аромате, в мерном шуме волн, в колышущейся до самого горизонта ложной глади, сплошь покрытой катящимися по воле ветра складками, будто не разглаженное достаточно ровно покрывало, в зависимости от погоды и своего настроения, меняющее оттенки от светло- до тёмно-бирюзового. У деревянных или тряпичных марионеток, управляемых ниточками и скачущих по сцене по воле невидимых пальцев, всего этого нет, они не испытывают страха при падении, подобном тому, какое довелось только что пережить Джиму, или удовольствия от знакомства с кем-то новым и чрезвычайно симпатичным. Куклам просто на всё наплевать, и их пустые, нарисованные, глаза не различают красок, а приклеенные, нарисованные или вырезанные уши не внимают ни проклятиям, ни похвалам. Он – не маска, не псевдоним, и не те ложные личности, в шкуру которых влезает перед почтенной публикой! Относился ли Джим с таким же почтением к другим живым существам? Во всяком случае, он мог с чистой совестью утверждать, что ни разу не оборвал чужое существование, а это уже немало – в мире, где многие полагают нормальным и приемлемым пользоваться другими и обрекать их на заклание ради своей выгоды. Джим не считал, что какие бы то ни было из его совсем не великих и не серьёзных целей заслуживают подобных жертв. Ему бы колючий да своенравный северный ветер в спину, ясное погожее небо над головой, интригующих попутчиков да увлекательные сюрпризы и приключения по пути.