Серебряные небеса
Шрифт:
Туда бы ему! Туда, к реальной жизни! Он бы согласился никогда больше не увидеть отца, гувернёров, слуг, да и весь этот постылый, недружественный дом, за хотя бы несколько дней полной свободы! За одну возможность своими глазами посмотреть, как стаур-махту, длиннопалые, узколицые, похожие на газ и жидкость одновременно, вводящие в недоумение одним ускользающим, неопределённым, то ли голубым, то ли зелёным, то ли серым цветом кожи, и такими же обманчивыми, перетекающими, нестабильными очертаниями – как эти вот потрясающие существа простирают конечности вверх, выхватывая из рваного матово-полупрозрачного потока ветра крутящиеся, извивающиеся, попискивающие сгустки! От них стыла кровь в жилах – порой неуловимо знакомые, почти родные, напоминающие о чём-то давно привычном, вошедшем в повседневный обиход, стаур-махту с точки зрения людей были чужды, неестественны, даже отчасти омерзительны. При том, что считались тишайшей и благовоспитаннейшей расой.
Но, может быть, ещё не всё потеряно? Через тридцать восемь дней в город прибудет с визитом их делегация. Можно напроситься с ними, а то и проникнуть на борт нелегально. Если они обнаружат постороннего уже в космосе – ему ничего не сделают, стаур-махту миролюбивы и покладисты.
***
Совсем молоденький курсант, пламенея на всю казарму, напоминавшую наскоро склеенную коробку из тёмного, исцарапанного картона, огненно-рыжей, будто грива льва на изображениях с преувеличенной цветностью, шевелюрой, сидел, согнув правую ногу и упираясь её разутой пяткой в краешек стула. Штаны, судя по их оттенку и покрою, явно остались от униформы, однако, китель был снят и небрежно отброшен на безупречно застеленную, согласно уставу, койку, а сам герой красовался в одной рубашке. На столе перед ним были рассыпаны плоские зелёные треугольники, выглядевшие так, будто электрический ток принял осязаемую, материальную, устойчивую, но, при этом, совершенно безвредную, если до неё дотронуться незащищённым пальцем, оболочку. В полуметре от лица рыжего парня и на высоте его же ладони от гладкого покрытия стола развернулся мягко подсвеченный экранчик толщиной менее конского волоса – во всяком случае, при взгляде сбоку он полностью исчезал из виду. По другую сторону стола, перед такой же хаотично наваленной грудой треугольников, отличавшихся лишь цветом – одуванно-жёлтым, – на таком же стуле вальяжно, насколько подобное вообще было возможно при использовании мебели с жёсткими сиденьем и спинкой, да ещё и без подлокотников, восседал ещё один курсант, смуглый, черноволосый, кудрявый, курносый.
Рыжий втопил в одну из ячеек расчертившей весь экран сети очередной тругольник, приложив тот к игровому полю и надавив указательным пальцем, и весело рассмеялся:
– Ты продул, дырявая турбина!
И в самом деле – экранчик был словно опутан сложным плетением из зелёных линий, представлявших собой успешно собранные в цепочки треугольники. Оно выходило только из левого нижнего угла, тогда как жёлтые оккупировали три остальных, но все три жёлтых линии как будто бы испуганно прижимались к самым краям экрана, уступая территорию оппонентам, смахивавшим на рисунок многоголового мифического змея.
– Это нечестно. Ты постоянно выигрываешь, Ал Счастливчик, – буркнул мулат, надувая и без того пухлые губы.
– Просто у меня лёгкая рука! – рыжий продолжал демонстрировать широкую белозубую улыбку. – А ещё у меня есть логика. Ты даже не берёшь на себя труд просчитать ходы наперёд!
– Как ты это делаешь?
– Задействую мозги, друг, и всего-то! Смотри, давай, я тебя научу…
Он принялся вынимать игральные фишки из электронной пластины, а оппонент наблюдал за ним с неослабевающим вниманием.
– Во-первых, ты распыляешься на целых три луча. Если бы ты строил только один, и не так наобум, как это делаешь ты, расставляя фишки, а просчитывая варианты удачного или неудачного для тебя моего ответа, то у тебя был бы шанс победить меня. Во-вторых, наблюдай за тем, что делает противник. Это ведь стратегическая игра.
– Всё равно ничего не понял, – пожаловался второй курсант.
Рыжий снисходительно, и, вместе с тем, мягко вздохнул.
– Давай, на практике покажу. Сыграем ещё раз, но теперь я буду объяснять тебе смысл каждого хода.
– О! Спасибо! – мулат радостно всплеснул руками, очевидно предвкушая занимательное времяпрепровождение. Ал, слишком большой везунчик для того, чтобы не возбуждать зависти к себе, нечасто давал, так сказать, уроки мастерства.
***
– Отец наш присный, всех благ податель, человеколюбец, сущий на небесах, снизойди до нас, малых и грешных, своим величием, защити, утешь…
Монотонно бубнящий мужской голос мог ввести в транс или дремоту и кого-то постарше пацана, опустившего голову так низко, что длинные сальные светлые патлы завесили его невыразительное лицо. Тусклые глаза и впалые щёки этой далеко не самой удачной человеческой заготовки указывали на недоедание, плохой сон и постоянную апатию. Обстановка комнаты производила впечатление такой же нищеты, как и его рубище, не просто заплатанное, а как будто из одних лоскутков и состоявшее. Обои отсутствовали в принципе, под раздувшимися, вспученными досками пола сновали крысы, как мальчик знал по опыту, ибо неоднократно приходилось наблюдать их, и не только по ночам. Серые и чёрные голохвостые крысы, с любопытством и без малейшего страха поводившие носами, даже когда на них смотрели в упор, жирные и бесцеремонно наглые, способные залезть даже в постель к спящему, сновали по каморке и, кажется, являлись единственными, кто в этих зловонных трущобах наслаждался жизнью, всегда имея кров и стол.
Руки мальчика были молитвенно сложены на высоте груди, но мыслями он пребывал далеко. Он видел насквозь обоих родителей – побирающихся, готовых вцепиться кому угодно в горло ради лишнего гроша неудачников. Видел и каждого в этом городишке. Если где-то богослужебные песнопения и могли достучаться до Создателя – то уж явно не здесь. Среди всех выкопанных людьми зловонных отхожих ям Митрос был глубочайшей и худшей. Голоса человеческие слабы, и так высоко, как Он сидит, не вознесутся.
Ребёнок знал, что не имеет права читать вслух или даже про себя священные тексты. Он – такая же крыса, как те, из запретного, наглухо заколоченного толстыми досками подвала. Он грязен, и Господь только плюнет на него, если мальчик с таким грехом за душой вдруг дерзнёт обратить на себя Его внимание.
Мальчик вскочил с выцветшего, дырявого, рваного половика и опрометью бросился за тонкую, больше смахивающую на повешенную на потемневшие от времени железные крюки тряпку, занавеску, отделявшую внутреннее помещение домишка его ближайших родственников от улицы. Загаженной помоями, истерзанной визгливыми криками бранящихся старьёвщиц и портомойниц улицы на самых убогих окраинах убогого города воров и убийц под названием Митрос.
Паренёк нёсся стремглав, и, к несчастью для себя, заворачивая за угол, нёсший на себе следы совсем недавней попойки в виде засохшей рвоты, хотя, сие явление также не представляло собой диковинки здесь, как, собственно, и сам факт беспробудного пьянства подавляющего большинства жителей данного квартала, совершенно не заметил стоявшего там с каким-то самопальным куревом в зубах великовозрастного болвана. Детинушка, шкаф шкафом, даже не косая сажень в плечах, а нечто, вовсе неисчислимое, смотрел на мир так, будто все и каждый были ему раз и навсегда должны по самому факту его рождения.
– Простите, – пробормотал мальчик, случайно налетевший на него, пятясь назад. Он уже знал незатейливые намерения бугая на предмет "набить нахальному мелкому поганцу морду".
– Твой голос настолько мерзкий, глистёныш… – больше обиды мальчика задело то, что такой олух знает подобное слово, ведь для этого нужен был хотя бы начальный курс биологии, коему самого его научил два года назад, когда они жили ещё чуть-чуть получше, сосед, ныне опустившийся и не отлипавший от бутылки бывший священник, – …что за то, что я выслушал себя, заплатишь отдельно и вдвойне!
– Но у меня ничего нет…
Затрещина, обрушившаяся на его левую щёку, сшибла хлипкого ребёнка с ног.
– Я разве не сказал, что меня бесит, когда ты разеваешь пасть?!
Всхлипнув, мальчик понял, что легко не отделается. Если только… Нет! Ведь Боженька не велит!.. Оставалось лишь со вздохом признать, что скоро мать снова будет плакать, хлопоча над его ушибами и переломами. Ну, ладно. Не впервой. Если он не станет сопротивляться – всё пройдёт не слишком больно и страшно.
***