Серебряные рельсы (сборник)
Шрифт:
Если его насильно оттаскивали от чертежной доски, когда работа еще не была закончена, он с мукой смотрел на друзей своими серыми детскими глазами и говорил:
– Я же вечно буду думать, что здесь построят не то, что надо!
Самое верное дело – ценить человека по его отношению к работе, по тому вкладу, который он вносит в общий труд. Как работник Александр Кошурников был бесценным человеком, однако люди подчеркивали и другие его качества. Причем каждый, в зависимости от своего взгляда на вещи, сам судил, плохие это были качества или хорошие. Во всяком случае, до сего дня сибирские изыскатели, зная Михалыча во плоти и крови, возмущаются, если кто-нибудь стремится преподнести его как идеального человека, этакого бестелесного трудящегося херувима.
Приземистый, почти квадратный, Михалыч при встрече очень крепко жал руку, смотрел широко открытыми глазами прямо в зрачки собеседнику, быстро увлекался и начинал хлопать его по спине, ощупывать плечи. Рука у него была кургузая, тяжелая, сильная. Он принципиально писал только длинные письма, любил, трассируя ход в тайге, петь во весь голос, самозабвенно резаться до утра в преферанс, ненавидел охоту, свирепел, если при нем били лошадь, и мог показать свою удаль там, где не следовало бы. Ему ничего не стоило самым невыгодным образом обменять мыло экспедиции на барана, выписать завхозу такой счет, что вся бухгалтерия умирала со смеху, отдать, конечно, без возврата, часть получки попавшему в беду полузнакомому человеку.
К деньгам он вообще относился снисходительно. Однажды в глухой приленской тайге встретил однорукого тунгуса с древней кремневкой. Угостил махоркой, расспросил о ближайших речках и тропах.
– Куда путь-то держишь, старина?
– На медведя, начальник. Купи шкуру.
Михалыч от смеха едва не вывалился из седла.
– Сколько просишь?
– Однако, пятьдесят рублей, начальник.
– Бери, – сказал Александр и стал подробно объяснять, как разыскать в тайге изыскательскую партию.
– Найду, – оборвал его тунгус, пряча деньги.
И он долго стоял, не понимая, почему этот здоровенный начальник в глянцевой кожаной куртке хохочет на всю тайгу, запрокидывая кудрявую голову.
Через неделю тунгус принес свой товар в лагерь. Он недоуменно оглядывал хохочущих людей и страшно рассердился, когда кудрявый начальник предложил ему забрать шкуру обратно. Изыскатели потом рассказывали, что Михалыч отвел тунгуса в кусты, угостил спиртом и долго уговаривал поступить к ним завхозом, однако выяснилось, что тот не умеет ни считать, ни писать…
Перед войной Михалыча пригласили в Новосибирский институт инженеров транспорта на студенческое собрание. Он вышел на трибуну и сразу заявил, что никого не будет уговаривать в изыскатели, хотя его за этим позвали. Похохатывая, он рассказал о работе молодых инженеров на дороге Тайшет – Братск – Лена, на трассе Янаул – Шадринск. На следующий день вдруг обнаружилось, что весь поток хочет специализироваться на изыскателей.
Начальство не раз пробирало Михалыча за то, что он чересчур много возится с молодыми специалистами и студентами-практикантами, доверяет им слишком, хотя не раз имел из-за этого неприятности. В этой связи постоянно вспоминали один случай.
Партия ушла «в поле», а студент, которого оставили дежурить в лагере, томился от безделья. Он пробовал читать в палатке, но не было спасу от комаров. Недолго думая, новичок взял в костре головешку и стал выгонять ею комаров из палатки. Убедившись, что это мартышкин труд, ушел в гарь есть малину. А в это время отскочивший от головешки уголек спалил все хозяйство. Ни жив ни мертв ожидал «поджигатель» возвращения изыскателей. Главное, полопались от огня линзы теодолита и дорогой инструмент пришел в негодность. Никаких стипендий не хватит, чтобы рассчитаться…
– Эх, голова садовая! – сказал Кошурников вечером. – Так теперь спланируем твою практику – будешь караулить теодолит соседней партии. Как инструмент освободится – на горбу сюда его. Потом назад.
– Михалыч…
– Возьми-ка логарифмическую линейку. Умножь пятьдесят восемь… Не умеешь? Эх ты, инженер! Дай сюда!
Он взял линейку из рук подавленного студента и через минуту сказал:
– Примерно тысячу сто километров придется тебе за лето тайгой натопать. Согласен?
– Согласен.
– Если бежать думаешь – валяй завтра утром. Харчей на дорогу дам.
– Не сбегу, Михалыч, сдохнуть легче.
Ущерб от пожара был отнесен за счет Кошурникова. Сберкнижки у него сроду не водилось, и он долго не мог внести эти три тысячи рублей, которые спустя несколько лет стали официально именоваться «растратой». Не раз просил:
– Спишите. Верну в сто раз больше.
– Из каких доходов? – смеялись бухгалтера.
– Верну! – Михалыч остервенело хлопал дверью. Наконец его вызвали с трассы в Новосибирск, как было сказано в радиограмме, «по поводу знакомой вам растраты». Пришла в квартиру комиссия. Жена беззвучно плакала.
– Надя, не смей! – сказал Александр и обратился к вошедшим: – Дайте неделю отпуска. Рассчитаюсь.
Он исчез из города, а через неделю пришел с пачкой денег, улыбающийся, счастливый.
– Вот. Три.
– Где взял?
– Украл. Но еще двести девяносто семь тысяч за мной, как обещал.
Жене он, посмеиваясь, рассказал, что только что с Алтая, где вместе со старыми друзьями продал лесничеству отцовское наследство – дом на берегу Катуни.
– Смеху было! Дают больше, уговаривают: дом-то, мол, крестовый, крепкий, сто лет еще простоит. А я им толкую, что мне надо ровно три тысячи. Умора!
И он заразительно захохотал, расстегивая на могучей груди неизменную косоворотку.
Михалыч мало считался с условностями, часто ошибался, но никогда не лгал. Моралисты разных сортов пробовали исправить этот стихийный характер, бесцеремонно вмешивались в личную жизнь Михалыча. Однако с того все это сходило как с гуся вода. Он оставался таким же заводилой, весельчаком и балагуром, пока речь шла не о работе. Но если ему надо было драться за свой вариант, доказывать его выгодность, то он буквально заболевал. В случае неудачи бешено крутил головой, зажмурив глаза, кричал: