Серебряные рельсы

Чивилихин Владимир Алексеевич

– Сейчас каньон будет. Метров тридцать глубины, а в ширину пять. Речонка, бедная, хрипит там, как в удавке.

– А следы окатов попадаются?

– Нет. Лес густой по склонам. Снег держит.

Через каньон работниками соболиного заповедника был переброшен мостик. Внизу в полусумраке глухо ревела река. Олени не шли на мост, тряслись, мотали рогами.

– Оннахо, глаза им надо закрывать, - сказал проводник, звякая кресалом, - у него все время гасла трубка.

Набросили телогрейки на головы животным, и они спокойно прошли по жиденькому настилу моста. Отсюда Володя Козлов вернулся. Когда он отошел, Кошурников поднял кулак над головой и крикнул:

– Европа поднимется и скажет: ты хорошо роешь, старый крот!

Володя слабо улыбнулся. Он стоял на мосту, пока последний олень не исчез в лесной чащобе.

Тропа там пошла плохая. Олени часто спотыкались о корни деревьев, мешки цеплялись за сучья и пни, рвались. Приходилось останавливаться. В мешках была главная ценность - десять буханок хлеба и 30 килограммов сухарей. На четверых едоков, конечно, не густо, да еще при такой работе - то один, то другой изыскатель брался за топор, чтобы расчистить тропу.

"Дорога тяжелая; разрублена в 1941 году, но не для транспорта, а для случайных поездок наблюдателей заповедника. Чтобы привести тропу в порядок для вьючного транспорта, необходимо местами изменить ее трассу и вообще расчистить шире. Сейчас по ней с трудом проходят олени с минимальным вьюком".

Казыр встретил изыскателей шумом. В узкое горло река врывалась плотной, упругой массой, а потом разбегалась по камням, шипела, рычала, выкидывала на берег клочья пены.

– Бешеная собака, - сказал Алеша.

– Шайтан-река, - поддержал проводник, посасывая трубку, и добавил свое неизменное: - Оннахо...

Дорога вдоль Казыра вскоре кончилась, перед караваном стеной стояла дикая, неприютная тайга.

Иной бывалый сибиряк скажет, что тайга, мол, всегда и приветит, и накормит, и согреет, а дикой и неприютной она кажется городским жителям, да и то лишь тем, кто ее сроду не видывал. Эх, землячок! Одно дело, когда идешь по тайге гуляючи - пострелять рябчиков, глухаришек либо шишковать. Но другую песенку запоешь, если тебе надо протащить десяток олешек по бурелому и колоднику, если сыплется с каждой ветки холодный душ, и нет на тебе сухой нитки, да если ты еще спешишь при этом, будто уносишь ноги от верхового пожара...

Тяжелее всех было Стофато. Костя уже не оглядывался по сторонам, шел, не отрывая глаз от земли. Ступал неуверенно, несмело. Черт его знает, какая кочка выдержит, какая сломится! Где гнилое бревно, где здоровое? Как это Кошурников вышагивает - легко и свободно? Костя в первый же день проклял и кочки, и преграждающие дорогу квелые стволы, и оленей, что цеплялись вьюками за каждую колоду. Когда пошел дождь, холодный и шумный. Костя проклял дождь. Начали рубить ветки, чтоб расчистить дорогу каравану, - Костя проклял их. Скоро уже не осталось в тайге ничего такого, что можно было бы еще проклясть. Со злостью оттаскивал сучья, что обрубал Кошурников; сумрачно насупясь, перелезал через колдобины, с тоской думал о том, что впереди на многие километры такие же заросли и колдобины.

Уже два часа подряд они прорубались сквозь сырой, заросший зеленым мхом ельник. Намокшая одежда стала тяжелой и холодной. Хотелось бросить все и, вернувшись по следу назад, поискать обходный путь. Но не будет ли там еще более густого ельника? На проводника положиться было нельзя - Холлмоев совсем не знал дороги, и польза от него была сейчас минимальной.

Оленей приходилось чуть ли не толкать в кусты, петому что вьюки цеплялись за ветки, а животные не умели бороться с их упругой и неверной силой. Больно было видеть, как олень прыгал через колоду, но зацеплялся по пути за какой-нибудь сук и падал, рискуя сломать шею или ноги. Его поднимали, а он смотрел печальными глазами, будто спрашивал: "Зачем же вы мучаете меня, люди?"

Хотя бы не было этого трижды распроклятого дождя, от которого уже начинает ломить кости! Кошурников шел впереди, работая топором, как машина, за ним медленно тянулся весь караван. Серое небо низко нависло над лесом, дождь приглушал звуки, не было видно ни птиц, ни зверюшек...

– Э-хо-хой!
– раздался вдруг в тайге далекий и слабый голос.

– Кого это тут носит?
– сказал Кошурников, опуская топор. Прислушался.
– Дайте-ка ружье, ребята.

Ясно, за ними шел какой-то человек.

– Без оружия, - прошептал Костя, когда незнакомец мелькнул за деревьями.

Это был пожилой тоф, изможденный и робкий.

– Я проводник, а там начальник, - сказал он, махнув рукой назад.
– Мы были далеко, камни искали. По вашему следу меня послали, хлеба нет давно.

– Надо сходить, Михалыч, - сказал Алеша.
– Наши люди.

Кошурников кивнул головой, направился к вьюку, окликнул Алешу. Они двинулись обратно по просеке. Вскоре пришли к небольшому костру, у которого сидел человек. Высокий, сухой и морщинистый, он поднялся с трудом, протянул руку.

– Громов.

– Директор заповедника?
– удивился Кошурников.

– Нет, за соболем гляжу по совместительству. Геолог я. Все горы излазил, сейчас с Агульских белков иду. Приходится - война. Как там?

– Туго. В Сталинграде бьются.

– Уже в городе?

– Да.

Они помолчали.

– А у меня к вам письмо есть, - вдруг вспомнил Кошурников и достал помятый конверт.
– Вот...

– Комическая ситуация, - мрачно сказал Громов, прочитав рекомендательное письмо управляющего Нижнеудинским банком.
– Все наоборот - пришлось мне к вам за содействием обратиться...

– Бывает.

– Вы, значит, на Казыр?
– внимательно, оценивающе глянул Громов на Кошурникова.
– По следу видно, с оленями. Где думаете их бросать? Ведь скоро гиблая тайга начнется. Ни зверя, ни мха. Километров на сто голый лес...

– Да, Колодезников говорил.

– Выцарапался он все же из тайги?
– оживился Громов.
– Это май коллектор. Выбрался, значит?

– Пришел. Еле живой.

– Образцы принес?

– Не знаю. Трудно сейчас геологам...

– Всем нелегко. Ружье есть?