Серебряные трубы(Рассказы)
Шрифт:
— Нет, нет, так не положено. Щи сами на стол не придут, а каша, хотя она и смазана добрым салом, а тоже ждет — подать ее, сама не хочет идти, барыня.
И ушла к печи за щами.
— Что же, Иван Егорович, опять тебе за даму со мною за обедом сидеть! — смеялся Суворов, показывая офицеру на место по левую от себя руку.
— Здесь главный командир — хозяйка! А потому первую чарочку выпьем за ее здоровье.
Суворов чокнулся кружка о кружку с гренадером, потом с офицером и заставил-таки хозяйку налить еще в одну кружку вина и проглотить каплю-другую.
Закашлялась старушка, раскраснелась,
— На доброе здоровье! — и поставила свою кружку на угол стола.
Гости съели щи быстро. Суворов отменно работал деревянной ложкой и похваливал:
— Давненько меня так хорошо не кормили.
Каша понравилась еще больше.
За столом шла мирная беседа, будто встретились два друга, не видавшиеся много лет. Сначала заговорили о походах, о баталиях с турками, потом Суворов стал расспрашивать, как живут мужики, как пашут хлеб, много ли собирают с десятины урожая, как растут ребятишки, есть ли грамоте обученные. Видно, любил он ребят.
Пожаловался, хворают сильно солдаты, не привыкли к здешним местам. Лекарей мало, лекарств того меньше. А травушки-муравушки, разные там корешочки да листочки, ой, как помогут! Собрать бы их побольше, а некому.
Так говорили часа два. Старик отважился и рассказал, как поспорил со старухой — какой обед готовить, господский ли, или щи да кашу.
Суворов смеялся.
— Ты, я вижу, умен! Знаешь, дисциплина — мать успеха! Угадал! Щи да каша, самая господская еда нашему брату, солдату.
Поблагодарив хозяев за хороший обед, он вышел из хаты. На улице его ждали мужики. Впереди стояли старики, солдаты-ветераны: кто в поношенном мундире, кто в крестьянском одеянии. У многих на груди виднелись боевые награды — за Очаков, Измаил, Прагу.
Увидев фельдмаршала, старики сняли шапки и низко поклонились. Суворов ответил на их поклон. Солдаты, будто по команде, вскрикнули:
«Здравия желаем, отец родной!» А «отец родной», не торопясь, шел, весело шутил, разговаривал со старыми солдатами, пока не перешел через мосток, а там, совсем рядом, штаб. Простился Суворов с народом и скрылся за дверью дома.
Случилось это, говорят, в субботу. На другой день с утра пораньше, до обедни, к хате Петра Нагорянского пришел солдат-гренадер. Мундир на нем, будто только от каптера, пуговицы начищены, огнем горят, бляха на ремне светит, что тебе солнце красное. Кивер у гренадера тоже на ремне, ветром не сдует. Крикнул он Петра Нагорянского:
— Выдь сюда, старичок!
Тот вышел.
— Что за вахт-парад перед окнами моей хаты? — спросил.
— А такой, брат, вахт-парад, что фельдмаршал, граф Рымникский Александр Васильевич Суворов зовет тебя с твоею женою прибыть к нему сегодня в пять часов пополудни на обед!
Петр Нагорянский хоть и не труслив был, но тут оторопел.
А вестовой, словно не замечая растерянности старика, обернулся и громко да грозно так выпалил:
— Понимаешь, кто зовет? Фельд-мар-шал! Приберись как положено.
Сказал и ушел.
— Что станем делать, старая? — спросил с опаской Петро свою жену.
— А что станем делать, старый! Наденем мундир, начистим поярче пуговки и пойдем, отобедаем, как промежду добрых соседей принято.
Герой Измаила снова надел свой старый солдатский мундир и вместе с женою вышел из дому. Соседи проводили их, будто они уезжали из Тимановки в чужие края, надолго. Но не прошло и десяти минут, как они подошли к дому, где жил Суворов. Там, у самого крыльца, стояли ординарцы и солдаты-песенники. Совсем близко от них шумели деревенские парни и девушки. Они знали, генерал любил слушать по воскресным дням, как поют солдаты. А пели они хорошо и веселые и заунывные песни. Случалось так, что генерал не выдерживал и сам подпевал.
Подошли муж с женой к крыльцу. Навстречу им вышел, весело улыбаясь и приветствуя, сам старый полководец и громко, чтобы все слышали, сказал:
— Здравствуй, кавалер Нагорянский, и ты здравствуй, солдатская жена, Марфа Сидоровна!
— Здравия желаем! — ответил молодецки Петро и застыл, словно услышал команду «Смирно». А солдатская жена, Нагорянчиха, сделала поклон и, подхваченная фельдмаршалом за руку, проплыла павой в штаб.
— Идем, Петро! — кивнула она мужу, скрываясь в дверях каменного дома.
— Ну, баба! — буркнул себе под нос гренадер и пошел вслед за женой.
Сразу сели за стол. Суворов угощал стариков, словно родных. Обед был простой: те же щи и каша да воскресный пирог, да горилка по чарке, по другой.
Поели щи с пирогом.
Фельдмаршал взглянул на гостью:
— Как щи, по нраву ли, Марфа Сидоровна? — спросил.
— Пирог хороший, нечего бога гневить, а щи у меня, не обессудь, наваристей!
Суворов рассмеялся.
— Спасибо за правду! Подвел меня повар Петька, уж я ему наказывал не жалеть сала. Говорил, хозяйка придет из знающих знающая, экзамен устроит. Подвел-таки, подлый!
Кашу Марфа Сидоровна одобрила:
— Рассыпчата, зерно к зерну. У меня и то не кажен раз такая получается.
Обед окончился, поговорили о том, о сем, стали расходиться. На прощанье Суворов подарил солдату рубль серебром.
— Не обессудь, унтер! — сказал. — Носи в память нашей встречи. Ты достоин большего за свою службу Родине, да долги хлопоты перед царем. Носи! Если кто обижать тебя станет, скажи мне, накажу обидчика.
Весть о том, что Петро Нагорянский гостевал у фельдмаршала, облетела Тимановку и все деревни верст на двадцать в округе. Когда Петро проходил по улице, все мужики снимали перед ним шапки. На что — гордец на все село — лавочник, и тот, видя через раскрытую дверь Петра, выходил на улицу и звал его в лавку посмотреть товары.
— Дешево отдам, Петро Никифорович, со скидкой против других. Ты теперь у нас знаменитый, могу и в кредит отпустить.
А помещик граф Потоцкий, узнав о событии, зазвал старика к себе и долго выспрашивал, о чем говорил с ним Александр Васильевич и как принимал его.
Спустя несколько дней Суворов прислал Нагорянскому сшитый полковым портным мундир. С той поры старику не давали покоя:
— Уважь, да уважь, Петро Никифорович! Заглянем в шинок!
Даже сельский староста побаивался его и первый здоровался с ним.