Серебряный город мечты

Рауэр Регина

Жгучей.

Тоже полыхающей.

Дим.

Не.

Смел.

Не имел права лезть туда, дабы кого-то спасать и вытаскивать. Он не должен был, пусть этот кто-то и оказывается ребёнком, чья нерадивая мамаша голосит всё громче, лепечет на смеси немецкого и чешского, объясняет всем зевакам и сочувствующим: как и почему её Дита оказалась одна дома ночью.

Плевать.

Мне трижды плевать.

На детей, их мамаш и весь мир вместе взятый.

Живым и целым мне нужен Дим, а остальные пусть спасаются сами или не спасаются. И не будет меня

мучить совесть, не придут кошмары, потому что я эгоистка, потому что, выбирая между чужим ребёнком и Димом, я выберу — без сомнений и терзаний — Дима.

Который не показывается.

Не появляется.

Три минуты, и четыре, и пять.

Семь.

Я считаю.

Четыреста двадцать семь, если в цифрах, которые я старательно выговариваю онемевшими губами, кажется, вслух, но получается неслышно. Я твержу их словно мантру, продолжаю счёт, как в детстве, когда до десяти, а после уже четыреста тридцать.

И снова один.

И два.

Три.

Танцует пламя.

Исполняет уже по всей крыше свой первобытный танец, которого боялись ещё древние люди в своих пещерах. Они боялись, но тянулись, боготворили его, но иссекали огненное божество из камня, не подходили близко, но смотрели, потому что любопытство.

Потому что хлеба и зрелищ испокон веков.

Пусть минуют года, столетия и эпохи, сменяются гладиаторские арены и триумвираты на фильмы и иные союзы, но хлеба.

И зрелищ.

Что-то всё же вечно в этом мире.

А от того глазеют всё так же жадно и любопытно, снимают, торопливо включая камеры и сожалея, что не сначала, что ракурс не самый лучший и темнота тоже мешает. Обсуждают, выдвигая причины и строя гипотезы, кивая сочувственно головами и поглядывая.

И шёпот украдкой.

В открытую.

Взгляды.

— Ваш муж герой… был. Не побоялся зайти, Агнешка Диту оставила и на свидание убежала, кто же знал, что так выйдет… Вы жалобу напишите, что гасичи так долго ехали, — какая-то женщина кивает в ту сторону, откуда слышна сирена.

Рассказывает неторопливо.

Сочувствует.

И бесноваться, как сказал тот же людской шелест, я перестаю, переспрашиваю тупо и едва слышно в треске пожара севшим голосом:

— Что?

— Так, погиб ваш муж, — она смотрит печально, припечатывает, кидает осуждающий взгляд на Агнешку, которая после слов сердобольной и жалостливой соседки тараторит ещё громче и истеричней, визгливей. — Угорел, наверное. Или сгорел. Воды то мало было. Бутылка только вон у ребят. Он облился и полез. А там какой воды этой, так.

Она машет рукой, добивает жалостливо:

— Был бы жив, уже бы вышёл.

— Дим живой, — я давлюсь словами.

И яростью.

Кажется, шиплю и, наверное, что-то ещё, потому что доброхотная соседка пятится, меняется в лице, которое мне хочется расцарапать, разодрать до крови, чтобы говорить больше не могла, чтобы не смела произносить такое.

— Он живой, — я повторяю.

Как заклинанье и как мантру.

А стёкла верхнего, второго, этажа лопаются.

Раздаётся треск.

Грохот.

Вырывается из уже пустых окон огонь, тянется, а толпа отшатывается в едином порыве, прокатываются волной испуганные возгласы и вскрики, но вскидываются ещё выше телефоны, продолжают вести прямую трансляцию.

Снимать пожарных, что наконец подъезжают, разматывают шланги, что-то кричат, показывают жестами, отгоняют особо любопытных ещё дальше, а те отходят неохотно, пятятся спиной, чтобы ничего не пропустить, чтобы заснять всё.

И тошнота подкатывает.

Отвращение.

Которое горло перехватывает, не даёт дышать, но я себя заставляю, не кричу, не требую больше меня отпустить, потому что это уже бессмысленно и потому что теперь только ждать, смотреть до рези в глазах на заволоченное сизым дымом крыльцо.

Продолжать мысленный счет.

Семьсот пятьдесят четыре.

Пять.

И шесть.

Я ударю его за каждую цифру. Я вытрясу из него душу и обещание плевать на весь этот долбанный мир и никогда не рисковать собой. Я расскажу безобразным криком и при всех, кто тут шепчет это тошное «герой», что ни черта он не герой, что он идиот последний и придурок редкостный, что я его ненавижу больше всех этих людей вместе взятых, а их — ему придется поверить — я ненавижу очень сильно.

Но его ещё сильней.

— Ди-та! — вскрик летит над толпой.

И вой пожарища и сирен его не глушит, и голову я поднимаю, не понимаю сразу и не верю сразу, пусть вижу, дергаюсь в руках, а меня отпускают, дают сделать шаг по инерции, покачнуться, отсчитать по той же инерции ещё три цифры.

Поверить только после этого, что не показалось.

Что Дим.

Живой.

Показывается в двёрном проёме без двери, пошатывается, сгибается, и прижатого к груди ребёнка он отдаёт одному из пожарных, мотает головой.

Идёт.

Становится отчетливей с каждым шагом, проявляется, обретая чёткость, которая перед моими глазами размыта.

Он сотрясается от кашля.

Опускается, не обращая внимания на врачей скорой, что спешат к нему, прямо на асфальт и середину проезжей части, упирается локтями в колени, горбится.

Чёрный.

Трубочист.

И надо подойти, хотя бы для того, чтобы пнуть, вымещая злость и облегчение, надо подойти, но… я отступаю.

На шаг.

И два.

Я пячусь, натыкаюсь, извиняюсь машинально, собираюсь обойти, но меня удерживают, разворачивают к себе, встряхивают.

— Кветослава?!

— Простите.

— Кветослава, ты в порядке? — моё имя повторяют, спрашивают обеспокоенно.

Требовательно.

И голос знакомый, и лицо знакомое, но имя в звенящей пустоте головы всплывать отказывается, и говорить не получается, поэтому я смотрю в чёрные глаза, заполненные беспокойством и тревогой, молча.

— Квета, Кветослава, ну же!.. Посмотри на меня. Я Алехандро. Помнишь?

Нет.

И да.

Ювелирный принц Алехандро де Сорха-и-Веласко, что звал на свидания и розы дарил, а Любош от этого хмурился, косился недовольно на розы.