Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.
Шрифт:
Каким-то тихим, даже сдавленным голосом начинал он лекцию. Но постепенно голос крепчал и богато расцвечивался интонациями. В речи Ивана Михайловича не было ничего ораторского, никакого пафоса. Но она была изящно построена и ярко окрашена эмоционально. Это сдержанное волнение передавалось слушателям. Многие ценили возбужденность Ивана Михайловича, но некоторые ворчали: „старик расчувствовался“. Мне не раз приходилось защищать своего учителя перед товарищами от упреков в „сентиментальности“. Переживания Ивана Михайловича были очень глубоки, искренни и интенсивны. В них не было никакой раздутости, наоборот, внешне они были очень сдержанны. И мне казалось, что Иван Михайлович… тяготился сам, когда замечал, что голос его начинает дрожать. Этот голос был удивительно молодым и оставался
…Иногда я ночевал в семье Гревсов….Когда я просыпался, первое, что я видел, – это был padre за письменным столом. Широкий коричневый халат придавал какое-то спокойствие и свободу облику Ивана Михайловича. Как я любил его седую голову с таким ясным, мирным выражением, склоненную над четвертушками бумаги, которые он всегда не спеша заполнял своим „готическим“ почерком.
…Мне приходилось задумываться, „о чем он пишет“. Иван Михайлович работал над своим Тацитом (в последнюю главу этой книги он вложил так много своего, личного). Я молча созерцал его, не только потому, что я не смел оторвать его от работы, но и потому, что мне было так хорошо смотреть на него, на это светлое лицо, на этот вид спокойный, величавый. И хотелось, чтобы вот так было бы вечно. Между тем из своего коричневого домика выскакивала кукушка и говорила о том, что беспощадное время идет.
Выдающийся ученый, Иван Михайлович совершенно не заботился о печатании своих трудов. Ящики его большого стола были полны рукописями. Иван Михайлович работал с изумительной щедростью, лишенный малейшей корысти. Направленность его воли была в сторону учеников. Он был идеалом ученого-педагога» (Н. Анциферов. Из дум о былом).
ГРЕЧАНИНОВ Александр Тихонович
Композитор. Закончил Московскую (по классу фортепиано) и Петербургскую (класс Римского-Корсакова) консерватории. Автор романсов, музыки для детского репертуара (в т. ч. оперы «Елочкин сон»), фортепианных пьес, камерных ансамблей, симфоний, музыки для театра (к пьесам «Снегурочка» А. Островского, драматической трилогии А. К. Толстого), опер «Добрыня Никитич» (1901), «Сестра Беатриса». С 1925 – за границей.
«Поезд из Киева в Петербург шел очень долго, кружным путем через Вильно, около двух суток. Со мной в купе оказался незнакомый мне человек средних лет, с приятными манерами в обхождении. Говорил он мягким и тихим голосом, широко открытые серые глаза доверчиво смотрели на собеседника. Это был композитор Александр Тихонович Гречанинов, уже известный своими камерными романсами. Возвращался он с концерта, по-видимому, был доволен выпавшим на его долю успехом и восхищался музыкальностью киевлян» (А. Дейч. День нынешний и день минувший).
«Александра Тихоновича Гречанинова я увидал и узнал впервые в конце прошлого века… В те годы Гречанинов был невзрачным молодым человеком с наружностью вроде причетника или дьячка, с козлиной бородкой и залепленным черным пластырем глазом (он в раннем отрочестве потерял один глаз, но о причинах никогда не говорил). Он тогда только что окончил Петербургскую Консерваторию, кончил поздно, почти тридцати лет. Вообще он поздно начал заниматься музыкой: семнадцати лет он только впервые стал чувствовать к ней тяготение, и в Московской и Петербургской консерваториях он был „перестарком“, лет на десять старше своих сверстников по классам. Он на меня производил впечатление очень застенчивого, робкого и, в общем, человека „не того круга“, из которого обычно формировалась консерваторская
Насколько я мог тогда отметить, в московском музыкальном мире (по-видимому, и в петербургском тоже, но в меньшей степени) он не обращал на себя внимания, к нему относились как-то скептически, думаю, что за его запоздалость. Возможно, что и за его музыкальный консерватизм, точнее, за отсутствие в нем того „стремления к новым берегам“, которое стояло в „повестке дня“ на рубеже двух веков. Среди профессоров Московской консерватории господствовало мнение, что он просто не очень талантлив и в музыке „туговат“, в частности, в композиции „у него нет никакого своего слова“. Это отношение усугублялось тем, что Гречанинов за себя стоял упорно и неумолимо и постоянно вступал в споры с профессорами, защищая свои качества. И в жизни он держался как-то особняком, чуждался товарищеских группировок.
Интересно, что качеств за ним не признавали именно консервативные элементы московского музыкального мира. Было бы естественно и понятно, если бы он не нравился „модернистам“. Но его замалчивали и оставляли в тени именно те, кто почитал Чайковского, Рубинштейна, Глинку. Его не принимали всерьез. Вспоминаю, что няня Танеева, старушка Пелагея Васильевна, всему музыкальному миру известная, как-то раз назвала его „господин Глицеринов“ – она не могла выговорить Гречанинов, – и Танеев всем об этом со смехом рассказывал.
Но „Глицеринов“ знал отлично, чего он хотел. Он и не хотел открывать новые горизонты в музыке, он имел твердое желание и намерение – писать музыку доступную и понятную для широких масс публики. При этом не тривиальную музыку для „черни“, а музыку художественную.
И он и достиг этого, он стал действительно одним из наиболее популярных и распространенных, любимых композиторов для среднего уровня музыкального понимания. Он писал удобно для голосов (певицы и певцы были в восторге). Он писал для хора. Эта область, в которой в России вообще мало было сделано, тут был спрос вообще на композиции для вокального ансамбля. Он писал духовную музыку, в области которой русская музыка вообще не была очень продуктивна, наконец, он писал для детского мира, для которого вообще почти ничего не было сделано.
В итоге его популярность стала очень высока, и именно не среди музыкантов-профессионалов, не среди открывавших новые горизонты, а среди широких масс музыкальных людей, любящих музыку несложную, понятную и приятную, но не пошлую. Его популярность конкурировала с популярностью Чайковского, и многие певцы находили даже, что Гречанинов выше и „удобнее Чайковского“, в чем была, безусловно, доля истины» (Л. Сабанеев. Воспоминания о России).
ГРЖЕБИН Зиновий Исаевич
Художник, книгоиздатель. Один из учредителей и организаторов издательства «Шиповник» (1906–1918). Возглавлял издательство «Пантеон» (1907–1910), с 1907 по 1916 издавал «Северный сборник», в 1916 участвовал вместе с М. Горьким в создании издательства «Парус» и газеты «Новая жизнь». В начале 1920-х владелец «Издательства З. И. Гржебина» (Берлин). С 1922 – в эмиграции.
«Прирожденный паразит и мародер интеллигентской среды. Вечно он околачивался около всяких литературных предприятий, издательств, – к некоторым даже присасывался, – но в общем удачи не имел. Иногда промахивался: в книгоиздательстве „Шиповник“ раз получил гонорар за художника Сомова, и когда это открылось – слезно умолял не предавать дело огласке. До войны бедствовал, случалось – занимал по 5 рублей; во время войны уже несколько окрылился, завел свой журналишко, самый патриотический и военный – „Отечество“.