Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.
Шрифт:
…По характеру своему был молчалив и сдержан. Мы часто разговаривали так, что наш разговор звучал, как птичий. В Феодосии называли нас „мрачные Грины“. На самом деле мы никогда не были мрачны, мы просто очень уставали от светских разговоров, переливания из пустого в порожнее. Городок интересовался – живет писатель. А как живет, никто не знал.
…Александр Степанович очень любил цветы фуксии и герани, говорил: „Это эстетствующие снобы-мещане назвали их мещанскими цветами… Цветы эти прелестны, и, если бы их было мало, их ценили бы, как орхидеи. Мещанских цветов нет, есть лишь «мещане», не понимающие этой простой истины“.
„Тот, кто сделает мне настоящее зло, – говорил Александр Степанович, – всегда ответит за это без личного моего участия в расплате: судьба расплатится так или иначе, раньше или позже“» (Н. Грин. Записки об А. С. Грине).
«Грин жил в полном смысле слова отшельником, нелюдимом… С утра садился он за стол, работал яростно, ожесточенно, а затем вскакивал, нервно ходил по комнате, чтобы согреться, растирал коченеющие пальцы и снова возвращался к рукописи. Мы часто слышали его шаги за стеной, и по их ритму можно было догадываться, как идет у него дело…Хождение прерывалось паузами долгого молчания. Грин писал. В такие дни он выходил из комнаты особенно угрюмым, погруженным в себя, нехотя отвечал на вопросы и резко обрывал всякую начатую с ним беседу.
…Грин мог быть порою и резким, и грубоватым. Жил он бедно, но с какой-то подчеркнутой, вызывающей гордостью носил свой до предела потертый пиджачок и всем своим видом показывал полнейшее презрение к житейским невзгодам» (Вс. Рождественский. В Доме искусств).
«Из так называемых нравственных качеств, которые я имел возможность отметить у Грина, меня больше всего привлекали доброта, врожденная и естественная деликатность и то, что мы понимаем под словом порядочность – душевная чистота.
Несмотря на свою нервную и вспыльчивую натуру, он никогда не был зачинщиком стычек и даже в сильно возбужденном состоянии часто отходил в сторону. И это вовсе не было признаком трусости – в трусливой осторожности никто его упрекнуть не мог.
Я был свидетелем, когда, получив жестокое оскорбление, Грин сумел сдержать себя и, взвесив все обстоятельства, поняв, что он сам дал серьезный повод для оскорбления, в конце концов предложил мировую. Для такого поступка надо было иметь большое мужество и ясный ум» (Н. Вержбицкий. Встречи).
«Имя Александра Грина звучало в дореволюционной русской литературе отдельно от всех школ и течений, отдельно от всех других писательских имен. Имя – Александр Грин – звучало дико и бесприютно, как имя странного и очень одинокого создателя нереальных, только в воображении автора живущих людей и стран. Толстые журналы и альманахи редко допускали на свои страницы произведения этого мечтателя. Маститые критики не утруждали себя писанием статей об этом необычном авторе необычных для русской литературы вещей.
…Но Александр Грин продолжал беспокоить воображение. Он не развлекал, а тревожил. И в каком бы плохоньком журнальчике ни печатались рассказы его, они, резко контрастируя с остальным материалом, обращали на себя внимание и оставались в памяти. Имена влиявших на Грина иностранных писателей кое-что объясняли в творчестве Грина. Любимейшими писателями Грина были Стивенсон и По, и бесспорно влияние на него этих классиков. Но неразъясненным оставалось своеобразие Грина.
Будь Александр Грин простым эпигоном, покорным подражателем, не стоило бы особенно долго и говорить о нем. Но этот мятежный писатель отличался глубоким своеобразием своего отчаяния, своих надежд и мечтаний. Его творчество окрашено в свой, особый цвет. И в творчестве этом выражен своеобразный облик человека, которого услаждают, мучают и влекут к активным действиям мечты, кажущиеся ему подчас несбыточными, человека, страстно ненавидящего все злое в жизни и активно любящего добро» (М. Слонимский. Александр Грин реальный и фантастический).
ГРИФЦОВ Борис Александрович
Критик, переводчик, искусствовед. Публикации в журналах «Зори», «Перевал», «Русская мысль», альманахах и сборниках «Юность» (1907), «Корабли» (1907), «Белый камень» (1907) и др. Сотрудник журнала «София». Книги «Три мыслителя. В. Розанов, Д. Мережковский, Л. Шестов» (М., 1911), «Рим» (М., 1914), «Бесполезные воспоминания» (1915; отд. изд. – Берлин, 1923), «Искусство Греции» (М.; Пг., 1923), «Теория романа» (М., 1927), «Как работал Бальзак» (М., 1937). Переводы произведений М. Пруста, Г. Флобера, Р. Роллана, Дж. Вазари.
«С Борей Грифцовым я познакомилась, когда он был совсем молодым. Вспоминаю его в студенческой тужурке, немного сутулым, с порывистыми, угловатыми движениями, а лицо было чрезвычайно свежее и очень привлекательное. Особенно хороши были глаза, как-то по-особенному посаженные, с тяжелыми веками, лучистые, синие…Боря любил и знал музыку. Мы с ним много шутили, беседовали, говорили о жизни, мечтали о путешествиях, поверяли друг другу свои сердечные тайны. Отсюда и пошло название „кузина“, которое и сохранилось за мной до последних дней.
Боря был весел, общителен, любил поговорить. Отлично читал лекции. Я помню одну в Политехническом музее – не то об Италии, не то о Греции – с волшебным фонарем. Он говорил легко, просто, интересно, увлекаясь, и слушали его тоже с увлечением, даже не всегда вникая в содержание, а получали удовольствие от его голоса, от формы лекции.
…Позднее я редко виделась с „кузеном“, и в воспоминаниях какой-то провал. И уже в конце войны 41-го я снова стала довольно часто встречаться с Борисом.
Он работал над Бальзаком и задумал, и начал писать свою автобиографию, но успел ее довести только до февральской революции. Я ему переписывала на машинке. Особенно мне запомнилась семья Трубецкого, где он давал уроки молодому князьку. Писал он прекрасно, и беседовать с ним было так же интересно, как и раньше. Но внешне „кузен“ сильно изменился. Он еще не был стар, но как-то весьма высох, лицо покрылось сетью преждевременных морщин. Это было, очевидно, началом той страшной болезни, которая его преследовала и пугала» (Е. Муратова. Встречи).