Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.
Шрифт:
Виктор Буренин
«Вообще-то, этот человек жил, говорил, действовал в хорошо выработанной маске высокомерного базаровского презрения к суждениям мира сего. Даже испытывал удовольствие, когда своею печатною руганью доводил кого-либо до такого белого каления, чтобы тот, не стерпев наконец, принимался отругиваться столь же бесцеремонно и неразборчиво в средствах полемики. Любил иной раз снисходительно и свысока одобрить кое-кого из своих противников, впрочем, по преимуществу бессильных: при имени Дорошевича он безмолвно
«Виктор Петрович Буренин, реакционный писатель, сотрудник „Нового времени“, в молодости был радикал. Сотрудничал в „Колоколе“ Герцена, в „Искре“ Курочкина и в „Свистке“ Добролюбова. В семидесятых годах он стал ренегатом, перешел в реакционный лагерь и в качестве литературного критика сделал своей специальностью нападки на Михайловского, Чехова, Горького, Блока, Леонида Андреева и других писателей враждебного ему направления. Нападки были грубы и резки. Недаром поэт Минаев сказал о нем в одной эпиграмме:
По Невскому бежит собака,За ней Буренин, тих и мил…Городовой, смотри, однако,Чтоб он ее не укусил.Говоря беспристрастно, это был один из самых даровитых писателей правого лагеря. Иные его пародии бывали порой остроумны и метки» (К. Чуковский. Чукоккала).
«Трудно представить себе, с какой ненавистью был встречен журнал [„Мир искусства“. – Сост.] и вся деятельность кружка среди „старомодных“ элементов художественного мира, а через их воздействие и в широкой публике…В числе особенно ярившихся был, конечно, Стасов, для наивно-утилитарных взглядов и мнимого „Национализма“ которого культурно-эстетический космополитизм „Мира Искусства“ был „тузовой“ (стасовский любимый эпитет) нелепостью. Стасову вторил из подвалов „Нового времени“ Буренин, каждую пятницу подымавший оттуда оглушительный лай. Старые враги примирились на этой новой вражде, и маститый „тромбон“ (популярное тогда прозвище Стасова, приклеенное ему именно Бурениным) сочувственно аккомпанировал буренинскому лаю. Последний же становился все неистовее и к весне 1899 г. дошел до таких высоких нот (обвинение в присвоении денег и т. п.), что Дягилев, не обладавший „смирным“ характером поэтов и критиков, решил прервать его… В пятницу на Страстной неделе появился особенно „завывающий“ фельетон Буренина, а в ночь на Светлый праздник, перед самой заутреней, Дягилев и Философов посетили квартиру Буренина – отнюдь не для пасхальных поздравлений… Кратко объяснив вышедшему хозяину цель визита, Дягилев бывшим у него в руке цилиндром нанес ему по физиономии вразумляющий удар, и затем оба посетителя спокойно удалились под крики и ругань бесновавшегося на площадке лестницы Буренина. В каком настроении встретил последний наступивший праздник, история умалчивает, но интересно, что с тех пор в буквальном смысле „как рукой сняло“: все нападки вдруг прекратились, и Буренин точно забыл о существовании „Мира Искусства“. Такой уж это был „писатель“…» (П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).
БУРЛЮК Владимир Давидович
Живописец, график. Член Нового союза художников, «Бубнового валета», футуристической группы «Гилея». Участник многочисленных футуристических выставок. Брат Д. Бурлюка.
«Садимся наконец в вагон. Вслед за нами в купе входит краснощекий верзила в романовском полушубке и высоких охотничьих сапогах. За плечами у него мешок, туго чем-то набитый, в руке потертый брезентовый чемодан.
Радостные восклицания. Объятия.
Это Владимир Бурлюк.
Брат знакомит нас. Огромная лапища каменотеса с черным от запекшейся крови ногтем больно жмет мою руку. Это не гимназическое хвастовство, а избыток силы, непроизвольно изливающей себя.
Да и какая тут гимназия: ему лет двадцать пять – двадцать шесть.
Рыжая щетина на подбородке и над верхней, слишком толстой губой, длинный, мясистый с горбинкою нос и картавость придают Владимиру сходство с херсонским евреем-колонистом из породы широкоплечих мужланов, уже в те времена крепко сидевших на земле.
На следующее по приезде утро в Чернянке закипела работа.
…Владимир пишет мой поясной портрет. Об этом мы условились накануне. Меня сейчас разложат на основные плоскости, искромсают на мелкие части и, устранив таким образом смертельную опасность внешнего сходства, обнаружат досконально „характер“ моего лица.
Позировать Владимиру одно удовольствие. Можно двигаться как угодно, принимать любое положение. Это даже облегчает работу художника: во множественности ракурсов ему скорее удастся определить константу моего лица…В творчестве Владимира плоскостное восприятие внешнего мира играло доминирующую роль. Его предельно упрощенные пейзажи не казались даже нагромождением стереометрических фигур: провинившееся пространство, изгнанное в чистилище кубизма, уже не занимало его.
…Под несколько вялой, немного расплывчатой линией Владимировых рисунков опытный глаз легко находил звериную мощь первобытных изображений на мамонтовой кости. И тематически они как-то перекликались: воинственные микроцефалы, которых сотнями плодил младший Бурлюк, были ретроспективными портретами его прагиперборейских предков» (Б. Лившиц. Полутораглазый стрелец).
БУРЛЮК Давид Давидович
Поэт, художник. В 1911–1913 член художественных объединений «Der blaue Reiter» («Синий всадник»), «Бубновый валет», «Союз молодежи». Организатор и участник сборников «Садок судей», «Пощечина общественному вкусу», «Дохлая луна» и др. Организатор группы «Гилея» (1911). Листовки и брошюры «Голос импрессиониста в защиту живописи» (Киев, 1908), «По поводу „художественных писем“ г-на А. Бенуа» (1910), «Галдящие „бенуа“ и новое русское национальное искусство» (СПб., 1913), «Пояснения к картинам Давида Бурлюка, находящимся на выставке» (Уфа, 1916). Стихотворный сборник «Лысеющий хвост» (Курган, 1919), «Десятый Октябрь» (Нью-Йорк, 1928). Повести «Морская повесть. Записки бродяги» (Нью-Йорк, 1927), «Ошима» (Нью-Йорк, 1927), «Новеллы» (Нью-Йорк, 1929). С 1920 – за границей.
«Крупный, сутулый, несмотря на свою молодость, расположенный к полноте, – Давид Давидович выглядел медведеобразным мастером. Он казался мне столь исключительным человеком, что его ласковость сначала была понята мною как снисходительность, и я приготовился было фыркать и дерзить. Однако недоразумение скоро растаяло.
Правильно, по-настоящему оценить Давида Давидовича на первых порах мешает его искусственный стеклянный глаз. У слепых вообще лица деревянны и почему-то плохо отображают внутренние движения. Давид Давидович, конечно, не слепой, но полузряч, и асимметричное лицо его одухотворено вполовину. При недостаточном знакомстве эта дисгармония принимается обыкновенно за грубость натуры, но в отношении Давида Давидовича это, конечно, ошибочно. Более тонкого, задушевного и обаятельного человека едва ли можно встретить.
Этот толстяк, вечно погруженный в какие-то искания, в какую-то работу, вечно суетящийся, полный грандиозных проектов, – заметно ребячлив. Он игрив, жизнерадостен, а порою и… простоват.
Давид Давидович очень разговорчив. Обыкновенно он сыплет словами – образными и яркими. Он умеет говорить так, что его собеседнику интересно и весело. Записывать свои мысли он не любит, и мне кажется, что все записанное не может сравниться с его живым словом. Это – замечательный мастер разговора» (А. Крученых. Наш выход).