Серебряный воробей. Лгут тем, кого любят
Шрифт:
Когда Джеймс заявил, что не собирается уходить от Лаверн, мама попыталась сделать вид, будто он неправильно ее понял, будто она не предлагала сбежать вдвоем, жить вместе как нормальные люди и дать мне шанс на обычную жизнь.
– А я разве это предлагаю? Женись на мне тоже. Давай поедем в Бирмингем, поженимся в Алабаме.
Конечно, она знала, что такой брак все равно незаконен, но это лучше, чем ничего. Даже подобный фиктивный брак спас бы меня от положения внебрачного ребенка. Больше она ничего не хотела. Мама говорит, это Уилли-Мэй подсказала ей вынудить Джеймса жениться, превратить его в двоеженца, преступника, и тогда у нее будет козырь в рукаве.
Джеймс рассматривал ее фигуру, от шеи и ниже, пытаясь что-то сказать. В тот момент заикание мучило его как никогда сильно. Ноги у него задергались, будто в припадке, а потом он все-таки выдавил:
– Хоть раз в жизни я хочу жениться не по залету.
Мама рассмеялась. Не смогла сдержаться. После всего, что между ними было, Джеймс показал себя капризным, будто девушка, которой сказали, что свадьбу нельзя назначить на июнь. Мама заметила:
– Ну, тогда не спи с женщиной, если ты на ней не женат.
Они разговаривали на обрешеченном крыльце общежития. Надо было отвести Джеймса в более уединенное место, но куда?
Когда он ушел, остальные девушки смотрели из окон ему вслед. Мама видела, как соседки приподнимали уголки штор и подглядывали в щелку.
Она говорит, это было похоже на пощечину, но я ее не поправляю. Когда тебя бросают, ощущение не похоже на резкую, как ожог, пощечину, которая тут же проходит. Это больше похоже на удар в живот, который оставляет синяк на коже и выгоняет из тела драгоценный воздух.
После отъезда отца Уилли-Мэй вышла на крыльцо и села на качели рядом с мамой, которая полностью осознавала собственное невыгодное положение: беременная и незамужняя. И как несправедлива жизнь, что именно ей достаются все шишки. Джеймс, несомненно, вернулся в свой двухэтажный дом с тяжелым сердцем. Мой отец не изверг, но все-таки у него был дом и жена, которая накрывала для него на стол.
Бывшая свекровь мамы в качестве свадебного подарка презентовала ей коробку писчей бумаги. Это была роскошная хлопковая бумага с оттиском новых маминых инициалов в виде монограммы. Подарок нес в себе двойной смысл, и мама тут же его поняла. Монограмма означала искреннее приглашение стать членом новой семьи: Гвен теперь принадлежала к семье Ярборо (после развода она вернула бриллиант с пятидесятилетней историей, но оставила фамилию). Кроме того, белоснежная бумага в картонной коробке означала, что, будучи Ярборо, мама занимает более высокое положение в обществе, а женщины ее статуса должны писать благодарственные письма. Мама уже знала об этом, потому что в школе ей хорошо давались уроки домоводства (где, кроме прочего, научили за ужином в гостях определять стоимость фарфорового сервиза).
Она написала письма благодарности за свадебные подарки: дорогое постельное белье, посеребренные ложки, литые сковородки, которыми она едва успела попользоваться в течение непродолжительного брака. Но для благодарственных писем не стала использовать бумагу «Крэйн» с монограммой, а вместо этого взбунтовалась и купила в «Вулворте» бумагу с цветочным орнаментом. Те нетронутые листы с монограммой приехали в ее новую жизнь на Эшби-стрит.
В своей комнате, оставшись одна, она достала коробку с бумагой с полки в кладовке.
Дедушка жил всего в семи километрах от Эшби-стрит, на Эджвуд-авеню, под пристальным наблюдением добровольных служительниц церкви. Они жалели старика, ведь сначала его бросила Флора, а потом, после того, как он полжизни отдал дочери, оказалось, что и Гвен ничуть
Когда к началу месяца мама не получила ответа от отца, то подумала, что эти женщины уничтожили ее письмо. Всю жизнь она чувствовала неловкость в обществе этих суррогатных мачех, добропорядочных и совершенно не умеющих любить. В возрасте двенадцати лет она обвинила их, что те не передают ей письма и поздравительные телеграммы от Флоры. Естественно, служительницы церкви все отрицали, и в конце концов девочка поняла, что мать просто бросила ее. Эти женщины были строгие, но не жестокие.
Хотя письмо, которое мама написала на бумаге с монограммой, было настолько короткое, что поместилось бы на открытке, ей пришлось переписывать его четыре раза (листы, которые она испортила фальстартами, до сих пор лежат в той же коробке вместе с чистыми).
«Дорогой папа!
У меня будет ребенок, и я хочу вернуться домой. С любовью,
Наконец, через девять дней, пришел ответ. Конверт маме передала домовладелица. Она и сама служила в церкви Мон-Морайя дьяконицей. Хозяйка была не лишена сострадания, но по лицу читалось, что она не потерпит незамужних беременных женщин в своем общежитии. Мама могла оставаться в комнате, пока ее беременность незаметна. То же самое касалось и работы.
«Надеюсь, это письмо от того, кто решил поступить как честный человек», – сказала домовладелица.
Дедушка написал ответ на разлинованном листке, вырванном из блокнота, с липким верхним краем. Ответ был без обращения и без подписи.
«Это не твой дом. Твой дом там, где ты сейчас живешь».
Когда Джеймс все-таки вернулся, мама была другим человеком. Изменилось не только ее тело, которое раздулось из-за растущей внутри меня. Сама душа стала распухшей и хрупкой. Через пару недель придется съехать из общежития. Уилли-Мэй отдала маме все сбережения – завернутые в кульки монеты и сложенные пополам купюры. Деньги зарабатывались упорным трудом, и это было понятно даже по запаху. Мама скопила очень мало, потому что большую часть тратила в «Дэвидсонс»: открывала конверт с зарплатой прямо в магазине и оплачивала товары, которые отложила для себя. Она представляла, что окажется на улице, не имея даже чемодана, чтобы сложить купленные там красивые платья.
Когда Джеймс нажал кнопку звонка, Уилли-Мэй провела его наверх. Это было против правил, но маму все равно собирались выселять. Она лежала в постели, так и не переодевшись после работы. Только обувь сняла. Если бы Уилли-Мэй не приходила к ней каждый вечер в девять и не заставляла надеть ночнушку, мама и спала бы прямо так. Все эти красивые платья, трещащие по швам в области талии…
Он вошел в комнату вслед за Уилли-Мэй, держа фуражку в руке, будто пришел проститься с покойником. Один только Бог знает, что Уилли-Мэй сказала ему по пути от входной двери до маленькой комнатки. Выглядел Джеймс так, словно кто-то завел его за дровяной сарай и крепко поколотил.
А позади шел Роли в точно такой же форме. В этот момент мама впервые увидела его и на секунду подумала, что он белый, поразившись, в какой попала переплет.
– Это Роли, – сказал Джеймс. – Мы вместе росли.
Присмотревшись, стало понятно, что мужчина все же цветной. И еще она видела, что Роли хороший человек. Добрый. Даже, если честно, мягкосердечный. На секунду, лежа в постели в своем сером шерстяном платье и в колготках, она взглянула на него и пожалела, что познакомилась не с ним, а с Джеймсом.