Серенада на трубе
Шрифт:
— Я и горю, — сказал Ули. — Горю. Конечно, горю.
— А ты? — спросила я Шустера и встала на колени. — Шеф, принеси мне рюкзак, у него из носа идет кровь. А ты?
— И я, — сказал Шустер.
— Было плохо?
— Это было жутко. Он сбил меня одним ударом. Я надеялся всем сердцем, что потребуются обе руки. Но они не потребовались.
— Не говори, у тебя так и хлещет кровь. Он разбил тебе нос в лепешку, auf mein Ehrenwort, честное слово, он расплющил твой помидор, этот подонок Шеф.
— Но одной рукой, сказал Шустер. — Всего
— Откуда я знал, что ты из наших? — крикнул Шеф. — Я наподдал бы тебе пару раз, честное слово.
— Дай мне подорожник, Шеф, — попросила я. — Он сверху, в рюкзаке. Я положила листок подорожника на нос Шустеру и стала его массировать.
— Теперь ты уже бывший, Шустер. С Шустером — Дон-Жуаном покончено.
— Пусть кончено, если узнаю все до конца.
— Что узнаешь?
— Почему ты позвала меня? — сказал он. — Ведь ты не случайно меня позвала. Не дави так, Zum Teufel [78] , мне больно.
78
Черт возьми (нем.).
— Я сказала тебе, почему.
— Ты сказала, почему не позвала других, но почему я? Почему?
— История с могилой Мананы входит в то, что ты хочешь знать?
— К черту, — сказал он. — Ведь не для мебели же ты меня позвала. Могила — просто предлог, и ты это хорошо знаешь.
— Ты очень умен, Шустер, честное слово. И у тебя такой большой зад, Трудно предположить, что одно с другим уживается. И ты выглядел настоящим свиньей. Честное слово.
— А я кем выглядел? — сказал Ули.
— Ты давай гори, Ули. Я же тебя просила.
— Я и горю, — сказал Ули, — конечно, горю. Но сколько?
— Сколько не сколько.
— Сколько не сколько горю, — сказал он. — Ладно. Это еще понятно.
— Вот видишь? — сказала я и вскочила на ноги. — Ладно, ребята, свистать всех наверх! — крикнула я и села на могилу у креста.
— Внимание, Мутер сбежала с лесником.
Они уселись рядышком и навострили уши. Шустер с раздутым носом больше, чем обычно, был похож на свинью, но я уже не могла ему этого сказать. Шеф и другие подняли воротники, а Ули был желтым. Трава вокруг него окрасилась в цвет воска, и, так как сзади находился ствол березы, он мог быть и фонарем. Дул ветер, и фонарь качался.
— Она убежала с лесником, и они ее ликвидировали. Они убили все вести о ней и замыли следы щелоком. И Манана тоже убежала, а когда вернулась, они заставили ее чистить уборные. Ей было семьдесят пять лет, и она сбежала с полицейским. С Леонардом.
— У него были усы? — спросил Шустер.
— Нет, не было. Усов, к сожалению, не было.
— Я знаю одного полицейского с усами, который вздыхает так часто, что во дворе у него всегда дует ветерок. Словно настоящий ветер, ей–богу. Сидит себе в доме, вздыхает, и можно натянуть веревку и сушить белье.
— Это
— Да, но если бы были, это был бы тот, которого я знаю. Точно, — сказал он и пощупал нос.
— Сказать вам, почему они убежали? — спросила я, а они замотали головами, мол, не нужно. — Если хотите, я скажу вам, что Манана ездила на велосипеде, а у Мутер были невероятные волосы. Думаю, это достаточные причины. Если ты можешь держаться на двух колесах или у тебя несметное количество волос, стоит делать что хочется. Не думаю, что нужно иметь слишком много аргументов, чтобы сбежать в один прекрасный момент. Собрался и до свидания.
— До свидания, — сказал Шустер и кивнул головой.
— Они делали что хотели, а это главное, — сказал Шеф и встал. — Это сенсационно. Из ста людей девяносто девять делают лишь то, что могут. Один–единственный делает то, что хочет, но для этого надо обязательно сбежать.
— Ты тоже сбежал, Шеф, — сказала я. — Вот почему я позвала тебя. Ты сбежал фантастически. И ты уцелел.
— Пресноводная форель, — сказал Шустер. — Ш–ш–ш, фьють, сквозь хрусталь.
— Довольно, — сказал Шеф. — Больше не пойдет. Я возвращаюсь. Красный фонарь у ворот матери надо как–то оплатить. Только оттуда начинается настоящая свобода. Я так думаю.
— А я убрала Командора. Ей–богу. Передними копытами коня. У него были письма Мананы, и он не хотел мне их отдать, а если бы я их там оставила, пришлось бы мне вернуться назад. Я поступала бы, как ты, не будь у меня этого великолепного скакуна.
— Ты порвешь их?
— Сожгу, — сказала я, направляясь к Ули. Я вынула письма из–за пазухи, протянула руку, и горячее золото молниеносно испепелило их. — Это были ее любовные письма, — сказала я и повернулась к могиле. — Теперь ты понимаешь, Шустер? Ты до конца понимаешь?
— Да, — сказал Шустер. — Но я хотел бы, чтоб ты мне еще сказала. Чтобы ты и мне сказала, почему я сбежал и как я спасся. Я свободен, но хочу узнать это от тебя, с самого начала.
— Потому что ты казался настоящей свиньей, и все люди в это верили. И черт знает, где ты бродил в это время. Понимаешь? Ты сделал мне нокаут сегодня на кладбище. Ты преподнес мне самый большой сюрприз, вот ей–богу, ты, с твоим задом, казался настоящей свиньей, а тут вдруг… Теперь понимаешь?
— Да, — сказал Шустер, и он был очень счастлив.
— Так что мы все одного поля ягоды, и потому я вас всех позвала на кладбище. Нельзя надругаться над смертью Мананы, а вы все чисты. Вы сдвинулись с моста, а кто ходит по ветру, тот становится чист.
— Даже он? — спросил Шеф и показал на Ули. О нем ты не сказала. Разреши ему погасить фитиль и скажи. Он горел уже, с него хватит.
— Мутер сбежала с лесником, — сказала я громко и заложила волосы за уши.
— Ну и что? — спросил Шустер.
— Манана — с Леонардом.
— А ты? — спросил Шустер из темноты и посмотрел мне прямо в глаза.