Сергей Фудель
Шрифт:
Радовался С. И. Фудель и тому сердечному доверию, которое почти сразу установилось между С. Н. Дурылиным и отцом Иосифом. Любовь Дурылина к отцу Иосифу имела веские причины — он видел в нем духовного отца, который сочетал подлинную религиозную жизнь с русской культурой XIX века. Через отца Иосифа Дурылин прикоснулся к Оптиной пустыни отца Амвросия, а значит — и к Оптиной Достоевского и Толстого.
В работе «У стен Церкви» сказано несколько выразительных слов о феномене непродолжительного священства С. Н. Дурылина. Он служил на Маросейке, у знаменитого московского пастыря отца Алексия Мечёва (f 1923) [93] , куда любил приходить и С. И. Фудель. «В Сергее Николаевиче была большая личная любовь к Христу, именно та личная любовь, которая светит нам в жизни и в писаниях святых отцов и о которой так вовремя и так хорошо напомнил Достоевский» [94] . Но, несмотря на уже принятое священство, вопреки отцу Алексию, который не благословлял Дурылина на священнический путь, тот отошел в конце концов от Церкви.
93
В 2000
94
Фудель С. И. Устен Церкви // СС.1,175.
И Фудель точно понял причину такого шага: вследствие того,что Дурылин принял священство, он и отошел — бремя оказалось непосильным для его плеч. Любящему, искреннему, но слабому духом человеку невыносимо увидеть на Тайной вечере зло и предательство, трудно преисполниться смирением и продолжать трудный подвиг веры. Дурылин увидел в Церкви неверующих под видом верующих и решил, что дело Христово не удалось. Ему чудилось, что за видимой оболочкой Святой Церкви прячется область неверия и нелюбви, демонстрируется внешность без содержания, и все пронизано лицемерием, тщеславной пустотой, душевным холодом, равнодушием. И этот «призрак» Церкви, ее обманный «двойник» совершает страшную провокацию, ибо рождает ощущение, что нет на свете Христовой правды и нет истинной Церкви. «Обман действовал всегда, но более крепкие люди, противодействуя ему, всегда искали и всегда находили истинную Церковь: шли в глухие монастыри и леса, к старцам и юродивым, к Амвросию Оптинскому или Иоанну Кронштадтскому, к людям не только правильной веры, но и праведной жизни. Они-то и есть истинная Церковь, живущая и в городах, и в пустынях, а всякое зло людей, только причисляющих себя к ней, есть, как говорил отец Валентин Свенцицкий, зло или грех не Церкви, а противЦеркви» [95] .
95
Фудель С. И. Воспоминания // СС. I, 57.
С. Н. Дурылин не выдержал испытания. Ни от веры, ни от Церкви он не отрекся; он просто не мог преодолеть раздвоенности души, той самой немощи веры, боящейся идти до конца, то и дело оглядывающейся назад. Фудель, глядя и на свой собственный опыт, честно писал: «И Сергей Николаевич, и я, и многие из моих современников оказались не готовыми к тому страшному часу истории, в который она тогда нас застала и в который Бог ждал от нас, чтобы мы возлюбили Его больше своего искусства, своего страха, своей лени и своих страстей. Тогда решались какие-то судьбы, определялись какие-то сроки, и можно ли было особенно тогда путать Евангелие с другими книгами?» [96] Их разделили годы одиночества на разных путях, хотя путь неволи начался одновременно: Дурылин был арестован тоже в 1922–м, отбывал ссылку в разных местах, в ссылке же отказался от дальнейшего служения и, судя по его последующим писаниям, отдалился от Церкви [97] .
96
Там же. С. 60.
97
См., например: Дурылин С. Н. Всвоем углу. М., 1991.
Дурылин попытался жить выше своей меры, выше того, что достигла душа, но не смог и остался лишь «очарованным странником». И хотя Фуделю всегда было тяжело вспоминать время своей юности — «блоковские годы раздвоенности и измен», — Дурылин все же существовал в его памяти как учитель, с которым вместе был пройден большой и светлый путь. Много лет спустя он писал о нем сыну, помня человека, не имевшего никакого диплома, но любовью охватившего всю необъятность русской литературной культуры. «Знакомство с ним расширяет горизонт внутренней жизни, толкает на то, чтобы с такой же страстью и любовью погружаться в область своего знания, искать его дна и его границы» [98] . В 1952–м, недавно освободившись из третьей ссылки, С. И. Фудель писал Дурылину из Усмани: «Я очень дорожу связью дружбы между нами, которая прошла испытания наших десятилетий. Каждое ваше слово ко мне драгоценно для меня. Я бы хотел сейчас, когда вы больны, сидеть около вашей постели и не говорить, а что-нибудь читать вам, или, может быть, писать под вашу диктовку, или же молчать, зная, что все уже прочтено и написано.
98
Письмо С. И. Фуделя Н. С. Фуделю от 6 ноября 1951 г. // СС. 1, 367.
Не только воспоминания сильнее меня, но сильнее меня и вера в будущую жизнь, а так как эта вера неразрывно связана у меня с вами, то мне бывает всегда так радостно, когда я сердцем слышу вас» [99] .
Фудель отчетливо сознавал, какое страшное, трудное, одинокое время им досталось. Он имел мужество признать — болезнь, которой был болен его друг, С. Н. Дурылин, это в какой- то степени и его собственная болезнь. Он был готов разделить ответственность своего друга, который однажды написал ему: «На Страшном суде мы с тобой будем расплачиваться по одному векселю».
99
Письмо С. И. Фуделя Н. С. Дурылину от 8 марта 1952 г. // СС. I, 392.
Философское общество. Правдоискатели и праведники
Пятнадцатилетним, в ноябре 1916 года, Сергей Фудель впервые пришел вместе с отцом и Дурылиным в Мертвый переулок, где в доме Маргариты Морозовой, вдовы богатого промышленника, проходили заседания Религиозно — философского
Религиозно — философское общество было учреждено в конце 1905 года, в разгар революционных волнений в Москве. Четырьмя годами раньше подобный опыт был предпринят в Петербурге. При помощи чиновника синодальной канцелярии Валентина Тернавцева Д. С. Мережковскому и В. В. Розанову удалось добиться разрешения обер — прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева на проведение религиозно — философских собраний. Правда, потом Победоносцев запретил продолжение встреч и публикацию их протоколов, но за полтора года своего существования собрания успели стать ярким событием русской общественной жизни и положили начало открытому диалогу между Церковью и интеллигенцией. По словам Мережковского, «впервые русская Церковь<…>встречалась лицом к лицу со светским обществом, с культурой, с миром<…>для внутреннего свободного общения» [100] . Вячеслав Иванов считал, что интеллигенция «растревожила и, быть может, отчасти разбудила церковь» [101] .
100
Мережковский Д. С. Революция и религия // Русская мысль. 1907. № 3. С. 31–32.
101
Иванов В. И. Орусской идее // Собр. соч.: В 4 т. Брюссель, 1979. Т. 3. С. 324.
Изменившаяся за несколько бурных лет политическая обстановка позволила москвичам обойтись без дозволения Ведомства православного исповедания. Впрочем, в период «освободительного движения» получить разрешение, наверно, не стоило бы большого труда: обер — прокурором Синода на смену Победоносцеву недавно был назначен друг и почитатель Владимира Соловьева князь Алексей Оболенский, который и сам иногда принимал участие в заседаниях Общества.
Среди основателей Религиозно — философского общества — профессор правоведения Московского университета, религиозный философ и общественный деятель князь Евгений Трубецкой; экономист и философ, в недавнем прошлом марксист Сергей Булгаков; религиозный мыслитель Владимир Эрн; публицист Валентин Свенцицкий, основатель (вместе с Эрном) «Христианского братства борьбы» — то был «странный опыт религиозно — мечтательного революционерства», по выражению отца Георгия Флоровского; Павел Флоренский, тогда еще студент Московской духовной академии; его друг Александр Ельчанинов. Все они испытывали сильное влияние многогранной мысли Соловьева, хотя одних увлекала по преимуществу соловьевская метафизика всеединства, других — учение о Софии, третьих — теократическая социальная идея русского философа. Позднее к обществу присоединились Николай Бердяев, Вячеслав Иванов и Андрей Белый. По воспоминаниям Булгакова, организаторы этих собраний видели свои задачи в «светском пастырстве», «проповеди веры в среде одичавшего в безбожии русского общества». Позднее четверо из первоначальных учредителей — Флоренский, Булгаков, Свенцицкий и Ельчанинов — примут священнический сан и посвятят себя пастырству духовному.
Незаменимым председателем этого собрания столь ярких и столь разных творческих личностей был Григорий Рачинский, который, по словам Сергея Фуделя, умел «объединять трудно- объединяемое и премудро сглаживать ненужные углы». Рачинский был человеком, глубоко преданным Церкви. После революции этот знаток японской поэзии и исследователь творчества Ницше стал одним из руководителей возглавлявшегося А. Д. Самариным Союза объединенных приходов. Власть расценила организацию как контрреволюционную, и Рачинский дважды, в 1919 и 1931 годах, подвергался арестам. «Он очень уважал моего отца, — вспоминал Сергей Фудель, — и я помню его фигуру с седой, коротко остриженной головой на чтении Великого покаянного канона в Николо — Плотниковском храме на первой неделе Великого поста».
Вместе с председателем и секретарем за столом президиума Соловьевского общества обычно сидели Бердяев, Булгаков и Трубецкой. Несмотря на миротворческие усилия Рачинского, споры принимали иногда бурный характер. Сергею Фуделю запомнилось, как при обсуждении доклада Вячеслава Иванова «О границах искусства» Андрей Белый «даже не говорил, а выкрикивал свои возражения, как-то иногда подпрыгивая вслед за словами» [102] . Поэт, в то время уже увлеченный идеями Р. Штейнера, был склонен видеть художника — а еще точнее, самого себя — в роли демиурга. Поэтому смиренное признание Иванова, что человеческое творчество отнюдь не всесильно, поскольку неспособно, в отличие от акта Божественного творения, к реальному одушевлению мертвой природы, Белый с негодованием воспринял как предательство, как акт отречения от великого предназначения искусства. Юному Фуделю Андрей Белый с его лихорадочно блестящими глазами «представлялся искусным мистическим фокусником: что только ни вынимал он из своего цилиндра, поставленного на стол, — и Канта, и Ницше, и Гёте, и Штейнера». Вместе с тем, вспоминает Фудель, поэт, казалось, уже далеко отошедший от традиционного христианства, искренне жалел, когда новые правители страны приказали срубить на фронтоне Московского университета, там, где размещалась домовая церковь, сиявшую золотыми буквами надпись со словами из литургии Преждеосвященных Даров: «Свет Христов просвещает всех» [103] . И еще — Фудель не упустил упомянуть, что Белый одним из первых заметил и публично приветствовал дарование Флоренского.
102
Фудель С. И. Воспоминания // СС.1,63.
103
Надпись была уничтожена в апреле 1919 г. и восстановлена в 2001 г., когда университетская церковь Святой Татианы вновь открыла свои двери для молящихся.