Сергей Иванович Чудаков и др.
Шрифт:
Предисловие
Несколько лет назад Евгений Рейн спросил меня: «Почему бы тебе не написать книгу о Чудакове? Сейчас это весьма загадочная личность, а ты ведь его хорошо знал». С тех пор я всё время, натыкаясь на записки, связанные с Чудаковым, на письма, где он упоминается, на его редкие фотографии и его собственные письма, складывал всё это в отдельную папку и однажды обнаружил, что папка стала довольно объёмной. Вторым толчком к написанию этой книги было печальное известие о его смерти. Третьим, чисто техническим – знакомство с замечательным самарским предпринимателем Александром Макаровым, который вот просто так взял и подарил мне ноутбук (правда, больше года я боялся его открыть). А четвёртым и основным – выход в свет в издательстве «Культурная революция» книги стихов Сергея Чудакова «Колёр локаль», которая вызвала
«О Чудакове никто ничего не знает. Тем менее я. Куда его пришить – ума не приложу. Знали, что он циник, но это уже факт не биографии, а характера. Знали, наконец, что он печатался в «Синтаксисе». Больше ничего не знали. И на протяжении 17 лет я добавил к этому немногое. Во-первых, Чудаков не возникал; с 62-го года о нём и слуху не было. Были – слухи. Похоже, что он относится к тем поэтам, что начинали в «хрущёвскую», но далеко не пошли (или – почти не пошли. Например – Уфлянд). Чудаков не пошёл никуда. Чудаков, по слухам, так и остался циником. Говорят, его стихи любит Бродский. По сообщению Лифшица, Бродский знает массу Чудакова наизусть. Но пойди, спроси у Бродского!»
И ещё одно упоминание о Чудакове у Кузьминского в другом месте («Поэтическая статистика»): «О Чудакове я говорил. Загадочен и неуловим». Критик Олег Михайлов и сценарист и режиссёр Олег Осетинский называют Чудакова русским Вийоном. Мне кажется, это сходство чисто формальное – положение у Чудакова в Совдепии было безнадёжнее, чем у Вийона в почти средневековой Франции, хотя и у того, и у другого был выбор. Впрочем, пусть об этом судит читатель.
У Бродского есть знаменитые стихи «На смерть друга», которые сейчас известны всем. Они были написаны, когда до Иосифа дошли слухи о смерти Чудакова, вскоре «воскресшего». Три года назад, когда я только задумал писать о Чудакове, у меня как-то сами собой получились стихи «Рождение друга», ни в коем случае не претендующие на какую-то параллель с шедевром Бродского, за исключением дихотомии: смерть – рождение. Вот они:
Он родился в тысяча девятьсот тридцать седьмомв Магадане.Явно чей-то перерожденец —политический,просто вор, или японец,настрадавшийся от бесконечныхмотанийпо лагерям,от пыток, обморожений и вечных бессонниц.Сразу после расстрела на сорокаградусном морозе,расталкивая эфирных собратьев эфирными желоктями,ринулся в горячую матку, как безумный Матросов,и вцепился в свой будущий эмбрион стальнымикогтями.Так у нач. лагеря полковника НКВД ИванаЧудаковав тысяча девятьсот тридцать седьмом в Магаданев лагерной больничкепроизошло рождение сына – Сергея ИвановичаЧудакова —красавца, гения и мерзавцаот жены-параноички.В Москве Чудакова знали многие. Но по каким-то неведомым раскладам моя жизнь повернулась таким образом, что я почти шесть лет с небольшими перерывами жил в его комнате, а потом ещё общался с ним до начала 90-х, и знаю о нём не меньше, чем его единственный, пожалуй, друг – Олег Михайлов. До какой степени Чудаков был уникальной личностью – и в апогее, и в перигее – вы, уважаемый читатель, узнаете, прочитав мои скромные записки, охватывающие ту часть его жизни, которая попала в поле моего зрения и слуха. И ещё – до сих пор никто не публиковал его фотографий, кроме единственной – откуда-то или из паспорта, или со студенческого билета середины 50-х годов – на титульном листе машинописного сборника его стихов, воспроизведённого в книге «Колёр локаль». А все известные люди, упомянутые Кузьминским, – и Уфлянд, и Лифшиц, и Бродский – являются персонажами моей книги «Сергей Иванович Чудаков и др.» именно под рубрикой «др.», как и все остальные, в том числе и ваш покорный слуга.
Лев Прыгунов.
3 мая 2010 г.
Моим друзьям посвящается
Книга есть кубический кусок горячей,
дымящейся совести – и больше ничего.
Б. Л. Пастернак
I
В 1962 году в Москве было всего три места, где можно было ночью выпить кофе или коньяк, посидеть, покурить и поболтать со старыми или новыми знакомыми. Это были: кафе в холле гостиницы «Москва», работавшее до двух часов ночи (обычно туда переходили из кафе «Националь», которое закрывалось в 12 часов), валютная «чайная» в гостинице «Метрополь» (но туда ты мог попасть только с иностранцами и ни в коем случае не должен был отходить от них ни на шаг, иначе был громадный риск угодить в лапы гэбистов-комсомольцев) и, наконец, барная стойка с десятком столиков в холле гостиницы «Украина», где можно было сидеть аж до четырёх часов утра! Там тоже были проблемы с гэбистами, но со временем мы как-то «притёрлись» друг к другу, и «своих» они трогали только в случаях «контакта» с иностранцами.
Серёжу Чудакова я впервые увидел весной 1962 года в гостинице «Москва» – это было днём – и как бы сфотографировал в своём мозгу навсегда – таким ярким и неожиданным было его появление.
«Он был как выпад на рапире…» – писал Пастернак о Ленине, и я всегда вспоминал именно то первое «явление Чудакова», когда натыкался на эту строчку Пастернака. Невысокого роста, стремительный, нечёсаный, немытый, в какой-то зелёной засаленной куртке, в стоптанных башмаках, с пачкой книг в левой руке, он быстро прошёл между столиками, цепко вглядываясь в лица и фигуры девиц и приветствуя знакомых небрежным, почти гитлеровским выбросом правой кисти, затем нагло заказал себе кофе без очереди, лениво огрызаясь на реплики возмущённых граждан, вял кофе, нашёл свободное место недалеко от меня, положил книги на пол, налил кофе в блюдечко и, читая какую-то из книг, громко, на всё кафе, стал прихлёбывать из этого блюдечка кофе! Выпив кофе и пролистав ещё пару журналов, он несколько недоумённо и рассеянно оглядел сидящих в кафе и так же стремительно исчез.
В этом же году у меня начались неприятности – закончилась ленинградская прописка, и, хотя я снимался на киностудии «Мосфильм» (причём в главной роли) в фильме «Утренние поезда», я не мог жить ни в одной из московских гостиниц. Группа «подселяла» меня то к шофёру, то к костюмерше, то к ассистентке по реквизиту. Это было неудобно, противно и очень обременительно – я должен был приходить домой не позже 10–11 часов, а именно в это время для молодого, подающего надежды актёра в Москве начиналась «настоящая» жизнь. К осени 1962 года у меня полностью завершились съёмки, и я уже не мог жить даже у шофёра. Моя зарплата во время съёмок была около ста тридцати рублей в месяц, и на эти деньги было невозможно снимать квартиру или даже комнату и при этом питаться и более или менее прилично одеваться. Какое-то время мы с моим товарищем художником Мишей Николадзе снимали комнату за ВДНХ, какое-то время я жил у своего друга Стаса Шлюгера в Измайлове, но в начале зимы всё «обвалилось» – Миша уехал в Тбилиси, от Стаса я съехал (в двух комнатах там жили пять человек), деньги кончались, работы не было, но уехать из Москвы я уже не мог – я понимал, что только здесь могла состояться моя будущая актёрская жизнь.
И я выходил из этого почти безвыходного положения таким образом: до четырёх утра я сидел в кафе гостиницы «Украина», потом шёл пешком до Киевского вокзала. Там, где-нибудь прикорнув, спал до шести, потом спускался в метро и, сев в конце вагона, ездил по кольцевой до одиннадцати часов дня – как ни странно, успевая выспаться, – а уж потом шёл в «Националь», где просиживал весь день, попивая кофе и беседуя с замечательными людьми. Когда наступили морозы и я промерзал до костей на холодном Киевском вокзале, я шёл в ближайшую баню, закупал на два-три часа так называемый «номер» – отдельную ванную комнату, – пускал тёплую воду и спал, пока меня не будили банщики. Как ни странно, в тёплой воде я высыпался даже лучше, чем в метро.
Была только одна польза от такой бездомной жизни – если я не высыпался и чувствовал себя отвратительно, я шёл досыпать в Ленинскую библиотеку в замечательный третий зал, куда чудом оформил билет. Я набирал штук десять книг, раскладывал их вокруг себя и, положив голову на локти, спал час или полтора, но потом, увлёкшись какой-нибудь из книг, прочитывал её до конца. Так у меня развилась потребность спать-читать или читать-спать в «Ленинке», и благодаря этому я прочитал там довольно много книг: «Ригведу», «Атхарваведу», «Упанишады», почти всего Ницше, скандинавскую драматургию, Акутагаву и многих других японцев, в том числе мою любимую драму театра «Но» «Копьеносец Гондза». В то время вовсю снимался фильм «Война и мир», в этот же третий зал часто приходил «работать над ролью» Вячеслав Тихонов, и девочки-библиотекарши восхищённо говорили про нас – вот два самых интеллектуальных актёра!