Серж и поручик
Шрифт:
– Занятно.
– А знаешь, что самое ужасное в этой занятной концепции? То, что автор не усматривает ни какого антагонизма между белыми и красными. Дескать, достаточно убрать у красных маньяков, а у белых непримиримых, и вдруг окажется, что разница между ними не столь уж и существенна – и те, и другие – демократы. Между тем, разница между белыми и красными, как между небом и землей, они сущностно различны. Одни восстали против Бога, другие в меру сил при всех своих несовершенствах противостояли воинствующему безбожию. Проблема в том, что авторы романов о попаданцах не верят в Бога, потому и пытаются переписать историю. А для меня даже мысль о том, чтобы сделать лучше, чем было, звучит как дикое кощунство.
– Всё-таки мы, русские отличаемся поразительной глобальностью мышления. Нам надо или мир спасти, или мы вообще ни чего делать не будем. Тебе не приходило в голову, что ты здесь не ради изменения истории, а ради изменения собственного сознания?
– Думаешь, мне надо менять сознание?
– Откуда же я знаю? Может и не надо. Но любое сознание нуждается в развитии. Неужели тебе не хочется глубже понять Белую Гвардию? Это во всяком случае реальнее, чем в одиночку переломить ход гражданской войны.
– Наверное, ты прав, поручик. Да я ведь всё равно не смог бы от этого отказаться. Гражданская война не отпускает меня. Ты представляешь: моё сознание всё ни как не может вернуться с войны, на которой я ни когда не был. Ну так вот, пожалуйста. У одного неплохого советского позта есть интересная песня:
И если вдруг, когда-нибудь мне уберечься не удастся
Какие б новые сражения не покачнули шар земной
Я всё равно паду на той, на той единственной гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах склонятся, молча, надо мной.
Песня, конечно, «красная», но недавно я услышал её по-новому. Ведь склоняются над трупом поверженного врага. И мне легко представить себя убитым белым офицером, над которым склонились «комиссары в пыльных шлемах». И для меня гражданская война – «та единственная». Это моя война. И лучше уж мне умереть на гражданской, чем на какой-то чужой войне.
– Ох, боюсь, не разочароваться бы тебе в белых.
– Это вряд ли. Я знаю о белых достаточно много плохого, это ни чего не меняет. Я могу ругать белых на чем свет стоит, но я ругаю белых именно как своих, как ругают родственников. Белые мне органически близки, несмотря на все «черные страницы белого движения». Мне кажется, что и через полвека после гражданской войны русские рождались или белыми или красными. Как то мой лучший друг сказал мне: «Если бы я жил в то время – пошёл бы к красным». Я ответил: «А я бы к белым. И мы стреляли бы друг в друга». Это ужасно, да что же делать, если так нас судьбинушка развела. При этом он совершенно не коммунист, просто родился красным. А я родился белым, несмотря на рабоче-крестьянское происхождение. Я не разочаруюсь в белых, просто потому что я ими не очарован, как не очарован самим собой, несмотря на то, что я белый.
Тут ещё какой вопрос. Я по профессии журналист, человек совершенно не военный. Может быть, мне лучше устроиться по специальности? Не уверен, что мне надо вставать в строй. Дело не в том, что я боюсь…
– Дело именно в том, – тихо и сочувственно сказал поручик. – Ты боишься. Это нормально для штатского человека. Но ты должен побороть свой страх и взять в руки оружие. Устроить тебя в какую-нибудь белогвардейскую газетенку было бы несложно, а потом ты так и будешь с блокнотиком бегать, у героев интервью брать, зная, что они кровь проливают, а ты за их спинами прячешься? Тебя же это внутренне сожрет.
– Твоя правда, поручик. Встаю в строй.
– Ещё есть одна проблема. Ты говоришь немного не по-нашему. Интонация другая, фразы иначе строишь, лексика порою проскальзывает… нездешняя. Говори, что долго жил в … Австралии. Там мало кто из наших бывал, ни кто тебя не разоблачит. У тебя образование какое?
– Университет.
– Постараюсь выбить для тебя офицерский чин. Прапорщика, конечно, на большее не рассчитывай. Всё равно рядовым в строй встанешь, там рядом с тобой подполковники рядовыми будут стоять. Просто неправильно, чтобы человек с университетским образованием ходил в солдатской форме. Твой диплом мы, конечно, предъявить не сможем, да и нет его у тебя с собой, но это я решу. Если кто спросят, говори, что закончил Сиднейский университет.
– А в Сиднее есть университет?
– Представления не имею. Надеюсь, ни кто из наших этого представления так же не имеет. В какое время ты хотел бы отправиться?
– Примерно в стык между первым и вторым кубанскими походами. Не хочу вставать под знамена республиканца Корнилова.
– Хорошо. Что ещё забыли?
– Мы забыли познакомиться. Как вас зовут, поручик?
– На этой войне у поручиков нет имен. Так и зови меня – «поручик». А к тебе как обращаться?
– Когда-то в молодости друзья Сержем звали.
– Быть по сему, Серж. Ну так я пошёл к проводнику, договариваться.
***
Поезд доставил нас до места очень своеобразным способом. Вечером мы с поручиком легли спать, а посреди ночи я обнаружил себя стоящим на ногах на какой-то железнодорожной станции. Было довольно темно, станция освещалась лишь парой одиноких фонарей. Вокруг кипел бой. Казалось, что мозг сейчас разорвется от грохота стрельбы, причем было решительно невозможно понять, кто в кого стреляет. Рядом со мной мелькали какие-то неясные силуэты, казалось, что все стреляют во всех.
Я был без оружия, мне казалось, что я вдруг оказался голым в толпе одетых людей. Тогда ещё я подумал, что ни когда не буду ходить по этому миру без оружия. Вокруг царила неразбериха, а в душе – растерянность. Вдруг я услышал властный голос, перекрывавший грохот стрельбы: «Отходите в сторону от поезда!» Только сейчас я заметил, что на путях стоит поезд, а, может быть, и бронепоезд. Тут же раздался оглушительный взрыв, паровоз с грохотом повалился передней частью на полотно. Ужас в моей душе всё нарастал и, наконец, стал невыносимым. Испуганно озираясь вокруг себя, я, наконец, увидел железнодорожную станцию, над входом в которую крупными белыми буквами было написано «Медведовская». Я рванул к зданию и прижался к нему спиной, чтобы прикрыться от случайного выстрела сзади. Теперь я хотя бы видел, что происходит. Люди в погонах, то есть белые, обстреливали поезд из винтовок. Я подумал, что стрелять в стенки вагонов нет ни какого смысла, они словно услышали меня и ринулись на штурм поезда. Залезали на вагоны, рубили крышу топорами, через прорубленные отверстия бросали внутрь гранаты.
Стрельба, между тем, не умолкала. Недалеко от себя я увидел поручика, который из своего браунинга методично и прицельно стрелял по вагонам. Оказывается, в этом был смысл, надо было только попадать в узкие прорези. Поручик, судя по всему, попадал. Лицо его было суровым и… как бы это сказать… вдохновенным. В нем не чувствовалось ни тени ожесточения или злобы. Тем временем белые подожгли вагоны. Красные дрались, как черти, ни на миг не прекращая стрельбы. Скоро они начали поджариваться в вагонах и один за другим стали выскакивать на перрон. Их тут же брали на штыки. Кто-то из красных, прорубив пол в вагоне, выползал на полотно, одежда на многих из них горела. Их кололи штыками и добивали прицельными выстрелами.