Съешьте сердце кита
Шрифт:
— Колдун, наверно, какое-то браконьерство придумал, — неуверенно предположил Борис.
— Хуже! — мотнул головой Тищук.
— Ну, что еще хуже? Не десант же он надумал высаживать для захвата Тамани.
— Не десант, понятно… — согласился Тищук и добавил тише, хотя поблизости никого не было: — Красную рыбу из колхозных ставников выгребем. Краснючка, понял?..
Борис вздрогнул. Несколько минут он молчал, шаркая по палубному настилу подошвой сапога.
— Так ты что, радуешься этому?
— Нет, зачем. Я не радуюсь. А только интересно, понимаешь ты, обставил
Сейнер совсем заглушил машину и шел уже по инерции — тихо-тихо, так, что было слышно, как ворчит, скользя вдоль бортов, вода. Приближалась зона ставных неводов — ставников, — и не мудрено было влететь в сети, накрутить их на винт…
— Слева по носу ставник, — глуховато сказал впередсмотрящий.
«Креветка» легла право на борт и вскоре остановилась на неподвижной, спокойной воде.
— Подтягивай баркас! — вполголоса распорядился Остюков. — Живей, живей, ребяты, а то рассветет! Прыгай по очереди. Без грому, без грому…
Он повернулся, чтобы взять на трюмном люке свой крючок — недлинную палку с загнутым на конце железным острием, — и споткнулся о ноги Бориса.
— Кто тут? — наклонился он. — Ты, что ли, Ярошенко?.. Тищук?.. Почему в баркас не прыгаете?
Борис встал.
— А я и вам не советую прыгать.
— Это почему такое? Ты что-то, парень, темнишь. Вкалывать-то кто за тебя будет? Товарищи твои?..
Сбоку, как тень, поднялся Тищук и учащенно засопел.
— Незаконное дело вы затеяли, — сипло проговорил он. — Грабеж. Не согласны мы.
— Грабеж, — хмыкнул Остюков. — Грамотные, ничего не скажешь. Слова всякие знаете… А рыбку-то вы жрать будете, праведники?
— Не будем! — крикнул Борис. — Да и как бы вам самим она поперек горла не стала!
Остюков, по-видимому, не столько был озадачен бунтом Бориса, сколько поведением Пани Тищука.
— Не знал я, что ты такая балерина, — вымолвил он недоуменно, пытаясь рассмотреть Паню в лицо. — Ну как есть балерина!
Из темноты, с баркаса, донесся голос Захара Половиченки:
— А вы не обзывайте, товарищ капитан… И принуждать ни к чему тоже. Если разобраться, так ведь правду…
Остюков круто повернулся к баркасу, с минуту постоял в раздумье и бросил через плечо Борису и Пане:
— Сидите, праведники! Обойдемся.
Его растерянность угадывалась и по тому, что он ничего не ответил Половиченке, и по тому, с какой поспешностью спрыгнул он в баркас. Что ж, понятно: сегодня Тищук, завтра Половиченко, а послезавтра…
И все же Остюков увел баркас к ставникам. Все глуше доносился плеск весел.
Клочьями плыл туман. Плыл и плыл. К утру похолодало, и он опять поднялся выше, и в нем утонули верхушка мачты, нос «Креветки», в нем исчезли береговые огни.
Время сместилось. Борис уже не соображал, сколько он сидит на трюме, не вставая, — час, сутки, год?.. Сто лет?..
Может, и в самом деле там, за молочными разливами тумана, на замшелых береговых камнях Тамани дожидается контрабандиста Янко дивчина с русалочьими волосами, гибкая, как хворостина, изворотливая и упругая, как змея. И, может, уже бежит с горы навстречу Янко — слепой мальчик с мешком, в который сгреб, что под руку попалось: шкатулку, шашку в серебряной оправе и дагестанский кинжал странствующего с подорожной по казенной надобности офицера…
Борис крепко потер лоб, отогнал наваждение.
«Так нельзя, друг ситцевый. Так нельзя — ни два ни полтора. Надо знать, за что стоишь. И стать — так уж стать. До конца. Иначе худо тебе будет. Да и не только, дружок, тебе. Всем худо. До какой жизни мы этак докатимся?»
Из раздумья его вывел Тищук.
— Сдается мне, не испугался нас Колдун, — тихо сказал он. — На славу свою надеется. Авторитетом, сволочь, давить будет. Ребят науськает, коситься начнут.
— Не ной! Мне, думаешь, сладко? А только мне кажется, есть один путь: вот придем на базу и расскажем все начальнику. В парторганизацию пойдем! В горком! — возбужденно проговорил Борис, чувствуя, как с каждой минутой укрепляется в нем решимость бороться с Остюковым какими угодно средствами, не уступать ему, не сдаваться. — Хватит, о нем статьи писали! Пусть теперь ему статью припишут, Колдуну этому…
Паня рассудил по-другому:
— Он теперь месяц на базу не заявится. Рацион на борту есть, задание получено идти в Черное море, к берегам Кавказа…
— Только и его времени, что месяц. Перетянем на нашу сторону Половиченко, Мацневича — они хлопцы хорошие, — и ничего Колдуну с нами не сделать. Самовольничать ему не дадим. А рано или поздно мы его выведем на чистую воду.
В тумане послышались плеск весел и сдержанный говор гребцов.
— Эй, на сейнере, — позвал с баркаса боцман. — Держи осетра!
Но на сейнере осетра не подхватили, и он шлепнулся в море.
Борис еле открыл дверь кубрика. Ее прижимало ветром, она разбухла от воды, литыми глыбами обрушивавшейся на «Креветку».
Борис задохнулся — ветром забило рот, выжало из глаз слезы. Берет — «Жалко, новый был берет!» — сорвало с головы и унесло в море.
Несколько минут он стоял в проходе, судорожно сжав пальцами поручни. «Креветка» то и дело опрокидывалась в провалы между волнами, черпала бортами воду. Вода в шпигатах хрипела, и казалось, что сейнер захлебывается.
Шторм нагрянул, может, и не такой уж страшный, ко «Креветка» шла с трюмом, доверху наполненным ставридой. К тому же сейнер был не новейшей конструкции, когда-то сработали его из дуба, а не из сосны, и осадку он имел низкую: даже при малом волнении захлестывало.
Перед глазами Бориса мельтешила размочаленная швабра. Поднимаемая волной, она то распластывалась на ней вровень с бортом, то приставала к оголенной обшивке, будто приклеенная. У швабры был толстенный держак, сделанный из обломка багра, и удержать ее в руках стоило немалых усилий. Мякенькому когда-то попало от Остюкова за то, что он не удосужился малость обтесать деревяшку, когда привязывал к ней пеньковые шкертики. Мякенький не внял словам капитана-бригадира, и по общей лености швабра так и осталась неуклюжей, к работе малопригодной.