Съешьте сердце кита
Шрифт:
«Надо бы ее втащить на палубу, а то вечно болтается за бортом, — вяло подумал Борис и взялся за держак, привязанный к поручням, но толстый мокрый держак выскользнул из пальцев. — Заходим в порт обвешанные разным хламом. Людей стыдно».
Он еще раз попытался ухватить держак. Но когда резвая волна накрыла его с головой, он отскочил от борта.
Около трюма боцман с Тищуком откачивали помпой воду. У обоих были растерянные лица. Оба были мокры, по извилинам зеленых, твердых, как жесть, роб текли ручьи.
— Откуда вы ее качаете? — озадаченно спросил Борис.
— Откуда! Из трюма! Не видишь, что ли? — сердито ответил боцман и, на мгновение выпустив ручку помпы, вытер лоб.
Борис присвистнул.
— Не свисти! — строго сказал боцман.— На море не положено свистеть. Накличешь беду, свистун!
Борис поежился от пронизывающего ветра и нехотя отозвался:
— Ох, боцман… Ты как бабка столетняя… в приметы веришь.
Тищук переглянулся с Борисом. Как и предвидел Паня, сейнер уже долгонько не появлялся на базе. Рыбу сдавали где придется. Остюков помалкивал, но про себя что-то таил. Бориса он вообще не замечал, будто его и не было на сейнере. Торговлей больше не занимались.
— Что-то не убывает вода, боцман. А?.. — сказал Паня. — Течь, я думаю, появилась, а?..
— Какая течь? Типун тебе на язык! Говорю: плохо трюм задраили, волной плеснуло… — Боцман вздохнул. — Поменьше бы свистунов было…
Прошел час, может, два… Надвигались сумерки. Проступила первая звезда, изредка нырявшая в мутные, гонимые к берегу облака. И волны гнало ветром к берегу. И «Креветку». Берег был близко, совсем близко. Миль, может, пять. Или десять. А может, там, в рубке, напутали с курсом, и судно рыскало теперь наугад.
— Прибывает вода, — снова сказал Паня. Боцман промолчал.
— Рыбу надо выбросить, — угрюмо сказал Борис. — Да поживее бы. Ее тонн восемнадцать.
Борис почувствовал, что сзади кто-то стоит. Он обернулся и в упор встретился с узкими за стеклышками очков глазами Остюкова. Тот стоял под гакабортным фонарем.
— Ты чего тут паникуешь? — нахмурился он, и «родничок» на переносице дрогнул, запульсировал. — Никакой такой течи! Качайте подюжей! Вот он, берег. А за рыбу я в ответе, и нечего тут агитацию разводить. А то разбогател! Выбросить! Государственное добро выбросить! За это, знаешь…
Борис пожал плечами и решил сходить отдохнуть перед вахтой. Может, страшного-то и нет ничего. Колдун хотя и малоопытный капитан, зато рыбак завзятый, всю жизнь на воде. Должен соображать.
В кубрике надсадно гудела печка, и по темным углам растеклось смрадное, угарное тепло. Топили печку жидким топливом, распыляемым форсункой. И обычно поблизости, на полу, выстланном линолеумом, блестела соляра. Форсунка брызгала и плевалась. А внутри, в раскаленном чреве печки, грохотал и безумствовал огонь.
Борис поскользнулся на соляре и нечаянно обжег руку. Он метнулся в сторону от печки, прыгнул на люк, плотно прикрывавший отверстие в пайолах, — и вдруг снизу упругими фонтанчиками цвикнула вода.
«Черт побери! И тут вода! — подумал он смятенно и осторожно присел на койку. — А ведь так можно и утонуть…»
Вверху кто-то рванул дверь. Вслед за скатившимся в кубрик Мякеньким хлынула вода.
— Закрой дверь, ты! — крикнул Борис. — Мало воды, что ли?
Мякенький обессиленно навалился на столик и сказал икая:
— Ут-тонем… Ей-богу, ут-тонем! В трюме течь-Рыба… И штуртрос заедает. А Колдун б-бесится…
В кубрике, мечась между рундуками, захлюпала помутневшая жижица.
Борис одним прыжком достиг трапа. Повелительно бросил Мякенькому:
— Давай-ка наверх!
Мякенький послушно оторвался от стола. Сразу же около поручней Борис столкнулся с Остюковым. Тот собирался закурить, сунул в рот папиросу… Мякенький пробежал дальше.
— Обождите, капитан! — сказал Борис; у него как-то не выговорилось слово «товарищ». — Обождите! Надо выбрасывать рыбу, а то уже и в кубрике вода. Надо что-то предпринимать!
Остюков надвинулся на Бориса, прижал его к поручням. Жесткий отворот плаща капитана-бригадира больно задел лицо матроса. Борис отодвинулся.
Было что-то в облике Остюкова страшное, и Борис не мог понять, смеется ли бригадир, просто ли он не в себе…
Матрос стоял недвижимо, сжав кулаки, закусив губы.
Остюков меж тем отвернул полу плаща и достал спички. Воровато взглянул по сторонам, заслонился от ветра и резко чиркнул спичкой по коробку.
Подлый удар локтем, рассчитанный тонко и наверняка, опрокинул Бориса через бортовое ограждение. Он опомнился только в воде и сгоряча полизал рассеченную губу. Сапоги потянули его книзу, он торопливо посучил ногами, и сапоги, просторные, с запасом на пяток портянок, пошли ко дну.
Когда Борис вынырнул, «Креветка» уже отошла порядочно. Еле различимый в сумерках, Остюков смотрел на Бориса и по-бабьи взмахивал руками, как бы ужасаясь тому, что произошло, и не зная, что предпринять. Он ничему не ужасался и ничего не хотел предпринимать. Ведь силы в удар он вложил куда больше, чем требовалось для того, чтобы чиркнуть спичкой. И никто теперь не докажет, что Колдун утопил Бориса намеренно. Никто. Шторм. Смыло волной. При таком напряженном положении могли и не заметить.
Расправа произошла без свидетелей.
«Спишут за счет погоды!» — пронеслось в потрясенном мозгу Бориса, и он закричал, и охрип от крика.
Быстро темнело.
Поначалу Бориса удерживала на воде вздувшаяся проолифенная роба, но намок ватник. Он снял робу и ватник. Ватник тотчас утонул.
Что-то задело руку Бориса. Это была швабра, та самая швабра, которую он хотел недавно вытащить на палубу. Падая, он, наверное, зацепился за нее и оборвал. Теперь швабра могла ему пригодиться.
Борис руками и зубами оборвал на ней размочаленные веревки и приспособил на толстенном держаке скомканную вчетверо жесткую робу. Получилось нечто вроде плотика. Мысленно он поблагодарил Мякенького за необтесанный держак.