Съешьте сердце кита
Шрифт:
Федор устал идти за Порошиным. Он подумал, что виною этому, конечно, ватные брюки. Они сковывают шаг. Не нужно было их надевать. И оттого, что он так подумал, брюки действительно как бы отяжелели.
Вот Порошин идет прямо-таки завидно. У него нет ватных брюк. И у него эти лыжи. Сейчас, по плотному насту, на таких лыжах почему бы и не бежать.
Он, Федор, просто раздражен. Порошин — превосходный лыжник. Только и всего. Так что нечего придираться.
А вот художник он все-таки «не того»… Конечно, Порошин считает, что много и напряженно путешествует, наблюдает натуру и жизнь в ее суровом, без косметики, обличий и уже по одной этой причине в некотором роде личность незаурядная и потенциально уже по одной этой причине его ждет успех. Не маловато ли для успеха? А что же тогда ум, даже не ум в его обычном понимании, а некое парение духа, неразрывно связанное с подлинным творчеством?.. А что же тогда талант?..
Да. Что такое, в сущности, талант, если попытаться ответить на столь банальный вопрос, может, не совсем уж банально?.. Разумеется, это умение идти по такой вот дороге, проваливаясь в снегу, вымокая под дождем, задыхаясь от пыли, —словом, идти в поте лица своего. Но это и цепь озарений, освещающих трудную дорогу, как могут ее осветить багровый закат, луна, мерцающая вдалеке звезда, именуемая Вегой, Сириусом или альфой Центавра…
Хорошо, когда есть голенастые ноги, а к ним лыжи с креплениями «кандахарры», надежными, как амбарные замки. На севере это годится, особенно в горах. Но плохо, когда нет озарений. Эту штуку в магазине «Динамо» не купишь.
На снегу за очередным увалом дрожал рассеянный блик — в домике сидели при керосиновой лампе. Энергию аккумуляторов берегли для работы и ради удовольствия послушать вечером радио.
— Все. Пришли, — сказал Федор.
— Довольно неожиданно, — удивился художник. — Я, знаете ли, ожидал худшего. А теремок будто в сказке.
— В этих краях он даже лучше. Поскольку в нем радио. Ни в одной сказке нет радио.
Федор с усилием нагнулся, чтобы развязать на лыжах ремни.
Заливисто лаяли у дома собаки.
Распахнулась дверь, и навстречу с радостными криками выбежали все тот же Бушмин — в общем милый, хотя и недалекий парень, которому непомерное поглощение книг обидно не пошло впрок, —. а с ним каюр Степан.
— Что же к Новому-то опоздали? — посетовал Бушмин.
— Спешили как могли, — развел руками Федор. — Но снег, утаптывали собакам дорогу. А вчера из-за метели на линии просидели.
— Ну, ничего, ничего, — возбужденно выкрикивал Бушмин. — Все это ерунда. Главное, что, наконец, добрались. А насчет Нового года —- мы можем и задним числом, было бы чего.
— Пол-литра есть, — заговорщицки сказал Федор. — Усиленно хранил сие обстоятельство в тайне во избежание происков со стороны пристрастной к спиртному оппозиции. Ну, как у тебя тут, все в порядке?
— Ажур! Не хуже, чем в аптеке. Можешь принимать хозяйство не глядя.
— Верю, верю, — похлопал его по плечу Федор. — Для порядка я сегодня все же просмотрю аппаратуру, а завтра уезжай не мешкая, пока стоит погода.
— Ну, это будь спок… Своего мы не упустим. Я тут, понимаешь, совсем было заскучал, — пожаловался Бушмин. — У Вересаева всего пять томов. Не рассчитал, не хватило, понимаешь…
— Ага. С Золя было надежней.
— Ну, с Золей мы душа в душу… Усмехаясь, Федор отряхивал с валенок снег.
Только внутри домика, присев на топчан, почувствовал он, как страшно устал. Ноги ныли, будто их измолотили вальками.
— А ноги-то, — пробормотал он тихо, — ноги-то себя оказывают, как говаривает Сомов.
Во рту пересохло. Он подошел к бидону и зачерпнул воды. В окно уставилась Луна, покрытая рыжеватыми «жабами».
Неподалеку на возвышенности была установлена бинокулярная труба с двадцатикратным увеличением. В минуты меланхолии и тоски по людям, по «дикой» Павлинке Федор любил наблюдать в трубу за Луной. Она висела в небе холодная и чужая, ее увеличенные кратеры уже не походили на «жаб», они блистали каплями тяжелой росы, а острую, как серп, ущербину покрывал узор, колючий и красивый. Он напоминал иней… В обширных лунных цирках плыла, подрагивая, малярийная желтизна. И тогда казалось, что ничего в мире нет, кроме той желтизны, и тогда смещались обычные мерки и представления. Это безлюдье, эта весомая тишина, которая давит, эта немыслимая заснеженность вокруг, это мрачное зарево, вздымающееся и опадающее в ночи над кратером Ключевской, наводили на мысль, что Федор обитает на планете неизведанной и пустынной…
Он бежал от бинокулярной трубы и все же возвращался к ней. Спутник Земли вызывал в нем жгучее любопытство, особенно теперь, когда где-то там, в бездыханной пыли, исхлестанной метеоритными дождями, лежал советский вымпел.
— Сходите-ка, Лева, взгляните на Луну, — предложил он художнику. — Там, на холме, труба, в которую мы наблюдаем за состоянием ближних вулканов. Она годится и для Луны.
Когда Порошин ушел, Федор подосадовал, что сказал ему о Луне. Ведь он не заметит там ни робкой вспышки в кратере Альфонс (как будто и впрямь ее замечал когда-либо Федор!), ни зыбкого марева над морем Дождей.
Но он еще раз позавидовал Порошину, увидев в ясный день в трубу, с какой головокружительной быстротой спускается он со склонов Ключевского вулкана. Везде выглядывали предательские глыбы застывшей лавы, шлаки и вулканические бомбы, но Порошин уверенно обходил их, резко бросая на поворотах из стороны в сторону тренированное тело. Может, у Тони Зайлера эти зигзаги выглядели бы эффектней, но Порошин, без спору, тоже был мастером хорошего класса.
Он, можно сказать, приехал сюда, чтобы отдохнуть. И для душевного равновесия порисовать на пленере, на ослепительном здешнем воздухе. Воздух казался здесь чем-то вещественным, что можно наблюдать, как снег, и пить, как вино.
А у Федора пошли будни.
Федор всегда начинал с того, что снимал со стен картинки предшественника, чтобы повесить что-то созвучное собственной душе… Одних возбуждало бурное море Айвазовского, другие прикалывали цветные снимки спортивных состязаний, Бушмин же, например, обожал смазливые рожицы кинозвезд и в некоторый противовес им обстоятельно и благостно выписанную Лактионовым старую гвардию Малого театра.
Федор предпочитал аскетическую живопись нового времени и фотографию, где графически резко сосуществовали свет и тень.
В нынешний приезд он выбросил к чертям вишневый мундштучок некоего юного интеллектуала, а заодно и оставленную им под топчаном разношенную тапочку с тем же, что и у мундштучка, символическим предназначением.
Выбросив все это, он облегченно выпрямился и утер лоб, как после тяжелой работы.
Его время в общем распределялось так: в восемь, шестнадцать и двадцать четыре часа он проявлял сейсмограммы; Ключевскую лихорадило, ее лихорадило вот уже год, и втайне Федор надеялся, что именно при его дежурстве сопка рявкнет как следует. В двадцать два он обычно включал прием-кик «Родина», работающий от аккумулятора, и настраивался на калифорнийскую станцию «Долина Сакраменто», чтобы ненароком не заснуть до двадцати четырех… «Долина Сакраменто» передавала мелодии для среднего, без отклонений от нормы, американца, и мелодии эти приятно было слушать. Изредка они перемежались рекламой сигарет и фирменных блюд в местных ресторанах — рекламу пел смешанный хор женских и мужских голосов, она звучала довольно комично.