Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
— Фермина нам не помешает. У меня от нее нет секретов. Мы с ней одна плоть и одна душа.
— С чьего соизволения вы взяли под стражу Сесилию Вальдес? — повелительно спросил молодой человек.
— Если не с соизволения его величества государя нашего дона Фердинанда Седьмого — да хранит его господь, — назначившего меня комиссаром, то, во всяком случае, с соизволения сеньора старшего алькальда. Именно он подписал ордер на арест этой девицы, поскольку к нему поступила жалоба на нее от некоего отца семейства.
— Нельзя ли узнать, как зовут этого алькальда и этого почтенного отца семейства?
— Не слишком ли многого вы захотели, сеньор де Гамбоа, — смеясь, отвечал комиссар. — Вы, я вижу, немного взволнованы… Присядьте, успокойтесь.
— Девушка, взятая вами под стражу, не совершила никакого преступления, и арест ее есть акт беззакония и произвола, если это только не гнусный фарс, разыгранный бог весть с какою целью, или не что-нибудь похуже.
— Но я тут ни причем, сеньор дон Леонардо. Я всего лишь исполнил приказ начальства.
— В таком случае, назовите мне имя жалобщика.
— Он знаком вам лучше, чем мне. А если вы не знаете, кто это, так скоро узнаете.
— Можете вы сообщить мне имя алькальда?
— Извольте, это не возбраняется. Алькальда зовут сеньор дон Фернандо де О’Рейли, гранд Испании первого ранга, старший алькальд округа Сан-Франсиско…
— Куда вы отвели девушку? В королевской городской тюрьме ее нет.
— Этого мне покамест говорить не велено. Я отвел ее туда, куда мне приказали ее отвести.
— Стало быть, вы скрываете ее с бесчестной целью!
— То, что я отказался удовлетворить ваше любопытство, еще но может служить основанием для столь оскорбительного умозаключения. Логики, побольше логики, сеньор студент философского класса!
— Напрасные старания, господин комиссар! Вся ваша таинственность и нежелание открыть мне правду ни к чему не послужат. Я все узнаю, и тогда, быть может, горько придется раскаяться и тому, кто затеял это недостойное, грязное дело, и тому, кто помог привести его в исполнение.
И с этими словами Леонардо, пылая гневом, поспешил домой. Родители его в этот вечер принимали визиты. Но молодой человек даже не заглянул в гостиную. Он приказал закладывать, переоделся, и когда донья Роса, увидев его через решетку вестибюли, удивленным жестом выразила недоумение по поводу столь поспешного отъезда, он отвечал ей лаконично:
— Я еду в театр.
В этот вечер в нарядном здании главного городского театра давали «Рикардо и Зораиду» маэстро Россини — оперу, избранную певицей Санта-Мария для своего бенефиса. Импрессарио труппы тогда был дон Эухенио Арриаса, а дирижером оркестра — дон Мануэль Кокко, с братом которого мы имели случай познакомиться в инхенио Ла-Тинаха. В ту пору опера не пользовалась успехом у нашей публики, и потому партер и ложи на таких спектаклях обыкновенно оставались наполовину пустыми. Леонардо опоздал к поднятию занавеса, что лишило его удовольствия услышать увертюру к «Танкреду», исполнявшуюся в этот вечер перед началом оперы.
Наш герой явился в театр, уверенный, что найдет нужного ему человека в почетной центральной ложе бельэтажа, ибо человек этот был старший алькальд и без него в главном городском театре не начиналось ни одно представление. Действительно, алькальд сидел на обычном своем месте, рядом со своей супругой, уроженкой Мадрида, и, забыв обо всем на свете, упивался звуками музыки. Позади него, в глубине ложи, у дверей стоял слуга-мулат в богатой ливрее, расшитой золотыми геральдическими львами и башнями. Все это Леонардо рассмотрел из коридора, заглянув в ложу через овальное окошечко закрытой двери. Он мог бы постучать и был бы не только впущен, но и любезно принят, однако предпочел дождаться антракта на балконе буфетной залы, выходившей окнами на бульвар Де-Паула.
Первый акт окончился, и немного погодя, как и рассчитывал Леонардо, в зале, у него за спиной, послышались неторопливые шаги; вслед за тем чья-то рука легла ему на плечо, и мужской голос патетически продекламировал:
— Что нового, о друг отважного Отелло?
— Ах, это ты, Фернандо? Вот уж не думал, что тебя здесь встречу.
— О чем же ты тут мечтаешь в одиночестве, arnico pensieroso [86] ?
— Ни о чем. Я только сейчас приехал.
86
Задумчивый друг (итал.)
— То-то я тебя и не приметил в креслах. Зачем же ты не пришел ко мне в ложу?
— Я думал, что там для меня не найдется места.
— Для тебя я место всегда найду.
— Благодарю.
— Ты нынче не говоришь, а вещаешь, как пифия на своем треножнике. Уж не осенил ли тебя пиитический восторг? Что ж, поздравляю. Не стану тебе мешать.
— Пиитический восторг? Возможно, Но только внушил мне его, как видно, сам дьявол.
— Помилуй, не было бы ничего странного, когда бы картина, открывающаяся перед нами с этого балкона, навеяла тебе поэтические грезы. Взгляни, как гармонично сочетается здесь городской и морской пейзаж! Уверен — ты сейчас сочинял про себя что-нибудь этакое, в описательном жанре. Что, угадал? И правда, если есть в тебе хоть искра поэзии, как не взволноваться поэтическим вдохновением при виде этого темного ряда домой справа от нас с их неровными очертаниями, с этими резко выступающими вперед высокими балконами дворца графов де Пеньяльвер; при виде этого пустынного, еще не обсаженного деревьями бульвара, уходящего вдаль, туда, где чернеет во мраке безлюдное в этот час кафе «Паула»; при виде больницы Де-Паула, что высится там в глубине, на заднем плане, наподобие одной из тех египетских пирамид, с чьих потемневших вершин, по выражению Наполеона, смотрят на нас столетия; или при виде картины, предстающей взору с другой стороны, где недвижимо застыла на воде черная громада корабля «Соберано», укрывшегося, так сказать, от бурь в этой мирной гавани, — силуэт его четко рисуется на фоне прозрачного неба, усеянного яркими звездами; смотришь на их мерцающее сияние, и мнится: они изливают на землю не свет, а грустные слезы, скорбя о нашей былой морской славе, от которой скоро не останется в мире ни следа, ни воспоминания.
— Дорогой Фернандо, пейзаж, в котором ты нашел столько поэзии, меня совершенно не трогает. То ли потому, что он давно мне знаком во всех подробностях, то ли потому, что сегодня я совсем не расположен любоваться им.
— Как можно, милый! Для меня природа всегда исполнена очарования. Перед ее лицом забываешь любые невзгоды. Кстати, читал ты в «Диарио» мои «Путевые заметки о восхождении на Этну»? У нас как-то на днях был Арасоса и попросил меня дать ему что-нибудь для газеты — какую-нибудь вещицу моего сочинения… Он так ко мне; пристал, что я в конце концов отдал ему эти свои черновые наброски.
— Я редко когда заглядываю в «Диарио».
— Так сыщи ее и прочитай. Это небольшая статейка, она была напечатана дня три-четыре тому назад. Писал я ее в Палермо. Правда, имени моего там нет, как-то, понимаешь ли, не к лицу старшему алькальду… Напечатали только мои инициалы, и что бы ты думал — уже человек двадцать знакомых прибежали меня поздравить! Да, да, представь себе! А Педро Хосе Морильяс пришел в такой восторг, что даже обнял меня и расцеловал. Мне бы хотелось знать твое мнение.