Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Вильяверде Сирило

Алькальд слушал своего визитера, удовлетворенно улыбаясь, и сочувственно кивал ему, а затем сказал:

— То, что вы сейчас сообщили мне, сеньор дон Кандидо, в высшей степени радует меня. Какая приятная неожиданность! Я испытываю глубокое удовлетворение и считаю весьма многозначительным тот факт, что с тех пор, как я указом его величества поставлен во главе нашей судебной палаты — а этому уже скоро год, — именно вы, вы первый явились сюда с подобной жалобой. Нельзя сказать, чтобы у нас в Гаване случаи, аналогичные вашему, были редкостью. Напротив — их тысяча. Однако всеобщее невежество и упадок нравов столь велики, что преступлением почитается у нас лишь посягательство на чужую жизнь и собственность, то есть такое действие, которое наносит непосредственный ущерб

личности или благосостоянию потерпевшего. Что же касается деяний, оскорбляющих нравственность, благопристойность, добрые обычаи и религию, то они рассматриваются не как преступления, но всего лишь как проступки либо как вполне извинительные ошибки и случайные провинности — и ни один из наших законов не устанавливает для них наказания. Не правда ли, какое печальное заблуждение, дорогой мой сеньор дон Кандидо? Какой превратный взгляд на добро и зло, на честь и бесчестье, на дозволенное и недозволенное, на достойное похвалы и предосудительное! В своей «Записке о праздности», получившей недавно премию нашего Союза патриотов, сеньор Сако полагает роковой причиной главнейших и наиболее ужасных преступлений, совершающихся в нашем обществе, игорные дома, которые он именует гнусными притонами праздности, школой порока для молодежи и кладбищами, где безумцы погребают состояния целых семей. Что же касается меня, то в этом вопросе я решительно не могу согласиться с мнением сеньора Сако, каким бы высокоавторитетным оно не было. Я утверждаю, что все наши беды проистекают из двух основных причин, а именно: невежества и той политики, какую осуществляет правительство Вивеса. На Кубе нет школ. И вот последствия: грабежи средь бела дня, бессмысленные убийства, совершаемые без всяких побудительных причин, нескончаемые тяжбы, неприкрытый произвол, проституция — словом, полнейшая анархия. Именно политика правительства Вивеса повинна в беспримерных злоупотреблениях и беззакониях, которым даже названия не подберешь и которые в любой другой стране были бы просто немыслимы. Людей гноят в переполненных тюрьмах, но для опасных преступников там места не находится, и они разгуливают на свободе. Злодеяния, даже самые зверские, чаще всего остаются нераскрытыми, а если их и раскрывают, то лишь тогда, когда по чистой случайности удастся поймать преступника. Кто, например, убил Тонду?

— Что?! — воскликнул дон Кандидо, перебивая алькальда.

— Да, ему вчера вспороли ножом живот.

— Вам известны подробности этого прискорбного события?

— К сожалению, нет, сеньор дон Кандидо. Эту новость мне сообщили вчера вечером неофициально, когда я находился в театре. Мне известно только, что убийца — какой-то беглый негр, которого Тонда собирался арестовать.

— О, если так, то у меня есть основания думать, что убийство совершил мой повар. Несколько дней тому назад жена поручила Тонде его поимку.

— Предположение вполне оправданное, — продолжал алькальд. — Однако на случай, если все же этого негра поймают, что по нынешним временам представляется мне маловероятным, я позволю себе дать вам один совет: уступите вашего раба в счет исторы судебной палате…

— Простите, как вы изволили выразиться, сеньор дон Фернандо?

— Я говорю, передайте его судебной палате в счет исторы.

— Прекрасно. Но какую историю вы имеете в виду?

— Поскольку вы не юрист, нет ничего удивительного в том, что вы меня не поняли. На языке наших законоведов передача раба в счет исторы означает отказ владельца от всех прав собственности на данного раба в пользу той судебной инстанции, рассмотрению которой подлежит совершенное названным рабом преступление или провинность. Правда, при этом вы как владелец теряете своего негра, за которого при удачной продаже могли бы выручить самое большее пятьсот песо. Но зато вы избавляетесь от исторы, от необходимости платить судебные издержки. Между тем их размеры в том случае, когда хозяин не отступается от своих прав на подсудимого, обыкновенно вдвое превышают указанную мною сумму. К тому же, как известно, не подмажешь — не поедешь. Надо дать и следователю, чтобы результаты следствия не выставляли преступника злодеем, и писарю, который ведет протоколы допросов, и секретарю суда, который может представить все дело так, как это ему заблагорассудится, затем прокурору, от которого зависит формулировка обвинения и который тоже хочет получить мзду за свои труды, затем судебному заседателю, и так далее и так далее.

— Нет, нет, сеньор дон Фернандо! Упаси меня бог связываться с судом! Уж лучше сразу камень на шею да в воду.

— Вы совершенно правы… Однако вернемся к вашей жалобе… Итак, вы утверждаете…

— Я утверждаю, сеньор алькальд, — встрепенулся дон Кандидо, словно очнувшись ото сна, — я утверждаю, что эта девица Вальдес вскружила голову моему сыну Леонардо, завлекла его в свои сети и обольстила, так что теперь он не в состоянии готовиться к экзаменам на звание бакалавра…

— Начнем по порядку, — с невозмутимым спокойствием предложил О’Рейли. — Как имя этой обольстительницы?

— Сесилия Вальдес, — несмело произнес истец.

— Хорошо. Что представляет собой эта женщина?

— Простите, я вас не понял.

— Я хочу сказать — она молода или средних лет? Замужняя или девица? Красивая или уродливая? Белая или темнокожая? Эти сведения необходимы для того, чтобы определить степень ее виновности, и также вид наказания, коему она подлежит по закону.

— Извольте, сеньор алькальд, я постараюсь сообщить вашей милости все, что мне известно об этой особе, — проговорил, запинаясь, дон Кандидо, у которого от стыда горели уши. — Девица эта молода. Действительно, довольно молода: ей едва исполнилось восемнадцать лет. Замужем она не была, и уродливой, как мне кажется, ее не назовешь. Скорее она хорошенькая, даже, я бы сказал — красивая девушка. Она бедна — да, очень, очень бедна. Кроме того, она — мулатка, хотя, если не знать ее происхождения, об этом не догадаешься…

— Отлично, превосходно, — задумчиво отвечал алькальд. — Я вижу, вы прекрасно осведомлены обо всех подробностях. Это очень хорошо. Столь обстоятельные данные помогут нам принять правильное решение… Однако имеется один существенный пробел, неясный, так сказать, пункт, а именно: факты, вами излагаемые, известны вам со слов третьего лица, или вы сами занимались их выяснением?

— Некоторые из них я выяснил сам, другие действительно переданы мне третьим лицом.

— Еще одни вопрос. Известно ли вам, у кого живет эта девушка?

— Как мне кажется, теперь она живет у своей подруги.

— Предположения здесь не годятся, сеньор дон Кандидо. Можете вы утверждать со всей определенностью, что она живет у подруги? Да или нет?

— Нет, сеньор, со всей определенностью я этого утверждать не могу. Я только предполагаю.

— Мне нравится ваше чистосердечие. В такого рода делах правдивость — самое главное. К адвокату и судье надо идти, как на исповедь, и говорить все без утайки. А у кого эта мулатка жила раньше?

— У своей бабушки.

— Ее родители живы? Есть у нее родственники, близкие, опекуны — словом, кто-нибудь, кто бы о ней заботился? Если она так хороша, как вы говорите, подобные детали приобретают особое значение, и поэтому необходимо уточнить их своевременно.

— Бабушка ее недавно умерла. А мать, — с трудом выдавил из себя дон Кандидо, покраснев как рак, — ее мать… э-э-э… Право, не знаю, жива ли она еще. Но будь она даже и жива, дочери было бы от этого мало проку. Что касается отца… она не знает, есть ли у нее отец или нет… Она, собственно, подкидыш, ее взяли из Королевского приюта для новорожденных… Вам необходимы еще какие-нибудь сведения?

— Скажите, пожалуйста, а вы были знакомы с ее бабушкой?

— Да, сеньор, я знал ее, хотя и не слишком коротко. Рассказывать здесь подробно об этом знакомстве было бы слишком долго и не к месту. Однако должен сказать, что для цветной, ибо она была мулатка, женщина эта отличалась редким благочестием; она достойно прожила свою жизнь, была очень набожна, часто ходила к исповеди и внучку свою воспитывала, как говорится, в страхе божием, строго за ней смотрела и, главное, не давала ей сидеть сложа руки, заводить себе поклонников и шептаться с ними по вечерам у окошка.