Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
— Ну что я говорил сеньору? Вот и ваша вещь. Портниха эта просто клад.
Жилет был из черного атласа с вытканными по нему ярко-зелеными пчелами. Леонардо не стал примерять его, да и портной не счел это нужным. Кроме того, времени оставалось в обрез, потому что как раз начали съезжаться, словно по уговору, одни за другим клиенты Урибе. В числе прочих появились Фернандо О’Рейли, младший брат графа, носящего ту же фамилию; первенец семейства Филомено, впоследствии маркиз де Агуас Кларас; секретарь и доверенный графа Пеньяльвер; молодой маркиз де Вильяльта; дворецкий графа Ломбильо; наконец, некий сеньор, которого все называли Сейсо Ферино и которому покровительствовала богатейшая семья Вальдес Эррера. Почти все они заказали в мастерской Урибе платье для себя или для своих господ и теперь — одни по пути, совершая в своих экипажах прогулку за город, другие прямиком — заходили сюда на некоторое время, чтобы справиться о выполнении заказа.
Первый из упомянутых нами посетителей, войдя в мастерскую, заметил Леонардо и, назвав его по имени и обратившись на ты, фамильярно положил ему руку на плечо. Они вместе изучали философию в коллегии Сан — Карлос в 1827 и 1828 годах, после чего О’Рейли отправился в Испанию, чтобы продолжать там занятия и получить звание адвоката. Всего лишь за несколько месяцев до того дня, о котором мы повествуем, он добился этого звания, вернулся к родным пенатам и получил должность старшего алькальда. После двух лет разлуки однокашники впервые встретились здесь. Хотя они и были давними товарищами по курсу, но Леонардо не представлялось случая, да и не было настроения, заходить к Фернандо, который был представителем одного из самых кичливых семейств Гаваны, принадлежавшего к титулованной испанской знати. Кроме того, уехав холостым, молодой граф вернулся из Мадрида женатым, а это также было причиной того, что его новые вкусы сильно отличались от прежних, когда они вместе с Леонардо ходили слушать увлекательные лекции славного философа Франсиско Хавьера де ла Крус.
Поводом для такого наплыва господ и слуг было не что иное, как объявленный на тот вечер бал в верхних залах дворца, высившегося на углу улиц Сан-Игнасио и лейтенанта Рея. Филармоническое общество снимало с 1828 года этот дворец для устройства в нем своих празднеств. С конца февраля, то есть с первых дней карнавала, с которыми совпадали народные торжества по случаю бракосочетания неаполитанской принцессы доньи Марии Кристины с испанским королем Фердинандом VII, упомянутое общество еще не открывало своих залов. Сейчас это делалось как бы для проводов 1830 года, ибо известно, что гаванская знать, — а только она пользовалась правом бывать на празднествах, устраиваемых обществом, — уезжала в деревню с начала декабря и возвращалась в город значительно позднее праздника богоявления. Накануне бала молодежь обоего пола направлялась в модные мастерские и лавки, чтобы приобрести новые костюмы, украшения, драгоценности и перчатки. Такие заведения, как мастерские излюбленных в ту пору портных Фредерика, Туриа и Урибе, магазины Пало Гордо и Миравильяса, ювелирные мастерские Росана и «Золотой ключ», дамские модные лавки, вроде лавки мадам Пито, обувные — Баро на улице О’Рейли и «Дамская обувь» на углу улиц Салуд и Манрике, что у городской заставы, уже за несколько дней до назначенного бала осаждались с утра и до ночи сеньоритами и молодыми сеньорами, отличавшимися элегантностью и богатством своих нарядов. В ту эпоху сеньориты начинали носить остроносые, на китайский манер, туфли из белого атласа с лентами у щиколотки и шелковые ажурные чулки, которыми можно было щеголять благодаря чересчур коротким платьям. Юноши также носили остроносые туфли с золотыми пряжками сбоку и шелковые телесного цвета носки.
По отношению к тем из кабальеро, кто был выгодным заказчиком, Урибе старался быть до предела учтивым и любезным; со слугами же, хотя те и являлись от имени своих высоких господ, мастер был сух и скуповат на проявления вежливости. Однако портной сумел ублаготворить и удовлетворить всех, ибо ему ничего не стоило расточать направо и налево обещания — эту воображаемую монету, которой в обществе оплачивается большинство долгов. Таким образом, он полностью рассчитался с теми, кто говорил с ним свысока, и дал торжественные заверении остальным, не теряя при этом покровительственного тона. Как только все разошлись, а здесь никто не задерживался, Урибе принялся, разумеется, возиться с заказами, которые наметил закончить к вечеру. Не забыл он, конечно, и светло-зеленого сюртука Гамбоа. Леонардо, поверив мастеру, что тот больше не обманет его, уступил энергичным настояниям своего приятеля Фернандо О’Рейли и поехал с ним и китрине на прогулку в парк, названный в подражание знаменитому мадридскому — Прадо.
После уничтожении гласиса [45] перед рвами с западном стороны этот парк стал занимать, да занимает и поныне, территорию, простирающуюся от Кальсада-дель-Монте до мола Пунта на севере. Сьенфуэгос [46] расширил территорию парка от Кальсада-дель-Монте до Арсенала на юг; эту часть парка никогда не использовали по прямому назначению, а стали просто называть улицей, откуда и пошло ее название — Широкая. Среди достопримечательностей, которые стали создавать в пору правления дона Луиса де лас Касас, выделяется Новый Прадо, о котором мы ведем теперь речь. Граф де Санта Клара завершил сооружение первого фонтана, проект которого остался неосуществленным при губернаторе Лас Касас, и воздвиг еще один фонтан севернее, а именно «Нептун», находящийся посреди Прадо, и Львиный фонтан — в конце его. К обоим фонтанам вода подавалась из большого канала, который пересекал (и поныне пересекает) парк перед Ботаническим садом — там, где сейчас главная станция железной дороги, соединяющей Гавану с Гуинесом. Мутные воды этого канала, протекая по рву, уходят в глубь порта, к набережной у Арсенала. Значительно позднее, в 1837 году, на южном конце Прадо, где первоначально высилась мраморная статуя Карла III, которую дон Мигель Такон перенес в 1835 году к себе на Военную аллею, граф Вильянуэва приказал воздвигнуть за свой счет прекрасный Индийский, или Гаванский, фонтан.
45
Гласис— все пространство перед крепостным рвом на расстоянии пушечного выстрела.
46
СьенфуэгосХосе — генерал, губернатор Кубы с 1816 по 1819 год.
Новый Прадо простирался в длину приблизительно на одну милю, образуя почти незаметный угол в 80 градусов перед сквером, где возвышался фонтан «Нептун», напоминавший собою сельский водоем. Его обрамляли росшие здесь в четыре ряда, обычные для кубинских лесов, могучие деревья; некоторые из них были старые, и все они мало подходили для украшения аллей парка. По центральной, самой широкой аллее могли двигаться одновременно четыре парных выезда; по двум более узким аллеям, кое-где выложенным камнем и служившим для пешеходов, дозволялось прогуливаться только мужчинам: в торжественные или праздничные дни они двигались по парку нескончаемыми рядами. Большую часть гуляющих, особенно по воскресеньям, составляли молодые испанцы — приказчики мелочных лавок, служащие правительственных учреждений, военные и моряки. Они не имели права пользоваться экипажем и посещать Прадо в будние дни как по роду своих занятий, так и потому, что были холостяками. Следует также заметить, что в часы прогулок запрещено было проезжать по Прадо даже в наемных экипажах. А если кто-нибудь из иностранцев, по незнанию правил или с немого согласия сержанта драгунского пикета, несшего там караул, нарушал данное распоряжение, то это привлекало всеобщее внимание и вызывало дружный смех гуляющих.
Кубинская или креольская молодежь гнушалась ходить по Прадо пешком, а тем более смешиваться в толпе празднично разодетых зрителей с испанцами. Таким образом, деятельное участие в прогулке принимала только кубинская знать: юноши из богатых семей выезжали верхом, женщины неизменно в китринах, а некоторые пожилые люди — в кабриолетах. Иных экипажей в ту пору в Гаване не было, за вычетом карет епископа и наместника. Когда публики бывало немного, то прогулка сводилась к тому, что объезжали по кругу статую Карла III и фонтан «Нептун», а если гуляющих накапливалось порядочно, то они могли доезжать до Львиного фонтана или до какого-нибудь другого места, где сержант пикета почитал необходимым поставить одного из своих драгун, которому вменялось в обязанность поддерживать порядок и следить за соблюдением надлежащей дистанции между отдельными экипажами. Чем больше их скапливалось, тем теснее становился круг, по которому разрешалось проезжать; прогулка, таким образом, становилась подчас весьма однообразной, чем, однако, не упускали случая воспользоваться сеньориты, основным развлечением которых было выискивать среди зрителей, гуляющих на боковых аллеях, своих друзей и знакомых и раскланиваться с ними, полураскрыв веер с изяществом и грацией, на которые способна только гаванка.
По счастью, монотонность и погребальная торжественность этого невинного развлечения, которым испанские власти дали произвольное название «порядка», длились с пяти до шести вечера, то есть то время, пока дежурил драгунский пикет. Ведь ни для кого не тайна, что драгуны подчас насильно заставляли кучеров сдерживать лошадей и ехать строго друг за другом, угрожая им острием пики, а то и попросту угощая хлыстом. Но как только в близлежащей крепости заканчивалась церемония салюта испанскому флагу перед его спуском, а с башни Морро подавался последний сигнал, пикет покидал свой пост, направляясь по берегу Санхи в сторону улицы и казармы того же названия. И тут начинались бега. Это было подлинное состязание, развлечение, пленявшее своей прелестью и новизной. В такие минуты прогулка по Новому Прадо в экипажах или верхом представляла собою зрелище, поистине достойное созерцания: парк заливали последние золотые лучи заходящего солнца, которые в осенние и зимние вечера обычно превращаются в снопы серебристого света, прежде чем окончательно слиться с необычайной голубизной небосвода. Опытные кучера охотно пользовались представлявшейся им возможностью блеснуть не только тем, с какою ловкостью они умеют править лошадьми, особливо на резких и прихотливых поворотах, но и своим искусством лихо вывести экипаж сквозь тесноту и сумятицу на простор, не столкнувшись при этом с соседями и даже не задев их колесами. Застенчивые сеньориты — и те преисполнялись неистовым восторгом при виде того, как экипажи поворачивают и вихрем несутся вперед; сидя как зачарованные в своих воздушных скорлупках, они то жестами, а то и словами подбадривали всадников, невольно содействуя, наравне с последними, тому, что опасность и великолепие состязания возрастали с каждой минутой. Мало-помалу рассеивался туманный: сумеречный свет, и легкое облако пыли пепельного цвета поднималось, кружась, вплоть до самых ветвей деревьев, одетых густой листвою, и заволакивало весь парк. И когда китрины один за другим покидали это ристалище, увозя в город или его предместья молодых красивых женщин, то ошеломленному зрителю могло бы показаться, что эти красавицы сходят на землю из облаков, подобно тому как Афродита вышла из морской пены.
Мысль о создании крепостных стен вокруг Гаваны относится к тем временам, когда в метрополии считали, что наука управлять колониями заключается в установке на батарее нескольких пушек. Сооружение этих стен было предпринято в начале XVII и завершилось к концу XVIII века. Они были частью обширных и полностью оборудованных фортификационных сооружений как со стороны суши, так и со стороны моря и порта; здесь не позабыли устроить пять ворот, ведших из крепости в поле, потайные двери, выходившие к воде, подъемные мосты, широкий и глубокий ров, земляные валы, склады, эстакады, амбразуры и зубчатые бастионы, так что самый населенный город острова был действительно превращен в мощную твердыню. Таково было положение вещей до прихода к власти незабвенного дона Мигеля Такона, который пробил еще три входа и заменил подъемные мосты постоянными каменными. Но в ту пору, к которой относится наше повествование, то есть когда существовало только пять первоначальных ворот, трое из них, центральные, под названием Монсеррате, Муралья и Тьерра, служили для пропуска экипажей, верховых лошадей и пешеходов; двое же крайних, получивших название Пунта и Тенаса, были предназначены исключительно для ввоза и вывоза товаров. Поэтому именно через них доставляли сахар, кофе и другие тяжелые грузы, пользуясь единственным в то время средством перевозки — огромными примитивными телегами, в которые впрягались флегматичные быки. Многочисленный в последнее время гарнизон крепости нес караул у ворот и потайных дверей вместе с пограничной стражей, выставлявшей посты повсюду; никто не входил и не выходил, не будучи подвергнут двойному осмотру, как то обычно делается в осажденных крепостях.
Не успел экипаж, в котором находились О’Рейли и Гамбоа, въехать на внутреннюю площадку крепости, где стояла сторожевая будка пограничного стражника, как с противоположной стороны подъемного моста показалась лошадь, сильно нагруженная зелеными стеблями кукурузы, обычно называемыми малохой, так что виднелись только ноги и голова животного. Из-за чрезмерного груза лошадь была не в состоянии поднять голову; на этой груде фуража сидел бочком, вернее сказать — откинувшись на круп лошади, возчик, или малохеро, парень родом с Канарских островов, одетый на манер кубинских крестьян. Испанский часовой, который прохаживался между двумя воротами с ружьем у плеча, посмотрел сначала в сторону моста, затем на площадку и встал посреди дороги, давая понять, что оба должны остановиться, пока не решится вопрос, кому из них отступить или свернуть в сторону. Лошадь с фуражом в этом случае загородила бы проезд; вернуться на узкий мост, не подвергаясь риску упасть, ей было невозможно; вместо с тем экипаж мог бы легко объехать караульное помещение и освободить путь. Часовой, несмотря на свою природную тупость, разумеется, ясно понял, что может произойти; рукой он подал знак малохеро, чтобы тот остановился, а сам решительно направился к экипажу и крикнул: