Сесквоч
Шрифт:
Фенберг ничего не мог ответить.
— Она живет в моей жизни, — сказал наконец Фенберг устало. — Нет такого дня, чтобы я не подумал о ней. Ни одного дня.
Фенберг засмеялся:
— Я живу с такой болью, что, боюсь, мне придется умереть. И я боюсь, что не умру. Мне встретилась потрясающая девушка, а я совершенно беспомощен. Да поможет мне Бог.
Пожалуйста.
— У Митикицкой будет от меня ребенок, а я не люблю ее. И в то же время, если кто и заслуживает любви, то это Митикицкая. А я вместо этого отталкиваю ее. И я почти придушил друга. — Фенберг посмотрел на Бина. Он завернулся в свой мешок и спал с бессмысленной улыбкой на лице. — Я веду себя, как монстр, а я не хочу этого.
"Монстр, живущий в каждом из нас, тоже не хочет", — подумал Туберский.
— Но я ничего не могу поделать. Я не могу смириться с тем, что так безумно люблю ее.
— Трейси?
— Да. — У Фенберга закружилась голова. Контроль. Управляй своими эмоциями. Внутри все кипело. — Я не могу смириться с тем, что я так безумно люблю ее. Каков приличный срок траура? Год? Два? У меня траур каждый день, и я очень-очень устал.
— Ты хочешь поговорить о той ночи?
— Не могу. Слишком больно.
Туберский понимал его.
Фенберг смотрел в огонь. Лицу было жарко, спине холодно. Кажется, все в природе несовершенно.
— Это было показательно плохое Рождество, — сказал Фенберг, глядя в огонь. — Боже, какие дни. Я слишком много работал. Не знаю. Честно говоря, не знаю, какой у меня был выбор. Ребята были в отпуске. Половина персонала газеты болела. Ты знаешь, как это всегда бывает на Рождество. Это наше самое доходное время, и газета в три раза толще обычных номеров. Я практически жил на зеленом диване в редакции, питался пончиками и пил кофе. Со мной было трудно жить тогда.
Туберский помнил.
— Я пришел домой на несколько часов, чтобы отдохнуть, ребенок начал плакать, а я был как обнаженный нерв. — Фенберг положил подбородок на колени. — И мы завелись на тему "Трейси и ее работа".
Я проводил обычную мужскую линию "моя жена никогда не будет…". Ну, дальше ты знаешь. Я не возражал, чтобы она работала. Вопрос в том, где.
Туберский улыбнулся своим воспоминаниям.
— Она работала на старой заправке фирмы "А & В".
Фенберг кивнул.
— Поджидая машины, она носила ребенка в детском рюкзаке, повешенном у нее на груди. — Фенберг ясно помнил ее в оранжево-коричневой униформе, волосы под шапочкой. Нос краснел от холода, и на руках у нее были теплые варежки. Ребенка это не беспокоило. — Она, видимо, хорошо подрабатывала на чаевых. Она говорила, что могла бы оставлять ребенка с подружками, но ей с ним было веселее, и чаевые были в три раза больше. Самостоятельная женщина.
Фенберг покачал головой. Пламя уменьшилось.
— Мне это надоело. Этот парень, управляющий заправкой. Я даже не помню его имени. Мне как-то доложили, что он щипал Трейси и старался прижать ее на кухне. А с ней всегда был ребенок. Сукин сын. Черт. Это было как плохая история из Чарльза Диккенса. Она хотела, чтобы наше первое совместное Рождество было особенным. — Фенберг засмеялся. — Помнишь, вы спорили как сумасшедшие о реинкарнациях и о жизни?
Туберский заволновался.
— Трейси говорила, что мы и через десять тысяч лет будем друзьями. Однако нам нужно было что-то вещественное, чтобы отметить наше первое Рождество. У нее были свои секреты. — Фенберг глубоко вздохнул и продолжал: — Мы поссорились в то утро перед тем, как я ушел на работу. Из-за ее работы и по прочим мелочам. Это была ссора без особых причин, сплошные глупости. Ребенок начал плакать. Трейси стала кричать мне в ответ. Я вылетел из дома и хлопнул дверью, идиот несчастный.
Еще до свадьбы, когда мы только что помолвились и смотрели друг на друга восторженными глазами, мы договорились, что если когда-нибудь поссоримся, то всегда будем разрешать наши проблемы сразу. Неважно какие, независимо от занятости, даже если мы опаздывали. Мы договаривались, и дело заканчивалось поцелуями. Мы излагали свои аргументы, и, после того как умолкали крики, утихали обиды и исчезало непонимание, все обычно заканчивалось постелью. Этого не было в последний раз. Трейси стояла на пороге. — Фенберг почувствовал, как в горле появился ком. Видение жены с ребенком исчезало. Он моргнул, чтобы вернуть его. — Она смотрела, как я иду к машине, потом окликнула: "Ты не хочешь поцеловать меня?" Я не остановился. Мне даже не хватило обычной вежливости, чтобы просто обернуться. Я бросил: «Позже». — Только позже никогда не наступило.
Фенберг поборол нахлынувшую волну и глубоко вздохнул. Пламя начало двоиться, потом поделилось на четыре части, на восемь и заплясало у Майка перед глазами.
— Она вела машину всю дорогу до Сан- Франциско в тот день. Проделала весь этот путь, чтобы попасть в ту проклятую литейную мастерскую. Она заказала бронзовые подлокотники к скамье. Нашей семейной скамье. На ней мы должны были фотографироваться каждое Рождество, по мере того как семья будет расти. Остальное ты знаешь. Буря. Плохая дорога. Пьяный, который ударил ее машину в бок и сбросил в кювет, и как эта проклятая скамья с бронзовыми подлокотниками съехала с заднего сиденья и прижала ее к рулю.
Фенберг не пошел опознавать тела. Он не ходил на похороны, а смотрел с отдаленного холма, а потом выбросил рождественскую открытку, которую написала Трейси и которая должна была сопровождать скамью, — "Прочная, как мы". Только вот жизнь была совсем не прочной. Фенберг не плакал с тех пор, как ему исполнилось восемь лет.
— Джон, у меня так и не было случая попрощаться с ней…
Туберский протянул ему измятый снимок в пластиковой обложке. На нем были Трейси и Джек.
— Ты обронил это. Я постарался разгладить его, — сказал Джон, держа фотографию перед Фенбергом. — А теперь ты хочешь попрощаться с ними, Майки?
Боль и мука, которые он держал в себе столько лет, переполнили Майкла. Слезы полились потоками. Фенберг нежно взял фотографию и прижал к груди. Он плакал навзрыд, как ребенок.
Туберский прикурил свою «Гав-а-Тампа» и тихо гладил Майкла по спине, помогая монстрам выйти наружу. Он наблюдал, как его брат всхлипнул порывисто и недостойно, зато в этом вздохе было здоровье, и Джон решил, что все идет хорошо. Ну, не совсем хорошо, потому что Туберский не верил в добро и зло. Но лечебным этот плач был, и может быть, он сможет на девяносто девять процентов, вылечить Фенберга.