Сестра Ноя
Шрифт:
— Непременно! – Взмахнул он руками и повернулся ко мне. – Ну что, Арс, устроили твое будущее? А то у меня предложение к тебе имеется. Я свою консалтинговую фирму открыл.
— Позволь узнать, на какую тему ты станешь консультировать клиентов? Как ставки в рулетке делать или в покере блефовать?
— Ну, почему сразу в покере, – смешался Борис. – У меня полна голова идей. Насчет инвестиций, например… – Покрутил он рукой неопределенно.
— Нет, Боря, спасибо, – сказали мы вместе с Юрой. А я добавил: – С диким капитализмом я покончил. Становлюсь «государев человек».
— А не рано ли? – вкрадчиво спросил Борис.
— Нет! –
Борис достал носовой платок, расстелил его перед собой и с грохотом упал на колени.
— Простите меня, братья, Христа ради!
— Встань, пожалуйста, – сказал Юра, протягивая к нему руки. – Что, право, за позиция!
— Ни за что! – отрезал Борис, отталкивая протянутые руки. – Затоплю горючими слезами вашу жилплощадь! Смердящим огнем сердца своего закопчу стены ваши! Умру, разложусь и сгнию тут у ног ваших, пока не простите меня, окаянного!
— Слушай, а ведь красиво излагает, шельмец! – восхищенно констатировал Юра.
— Это точно, – согласился и я. – Грамотный ибо зело.
— Ну что, простим? – спросил меня Юра, насмешливо кивнув в сторону кающегося Бориса.
— А что поделать! – вздохнул я. – Нельзя же позволить ему осуществить запланированную угрозу. Согласись, это как-то не эстетично.
— Ладно, краснобай, вставай уж. Прощен!
— Ну и зануды же вы! – проворчал Борис, вставая с колен и аккуратно сворачивая носовой платок. – А теперь отметим победу милосердия? В ресторан?
— А давай, Арсюха, вздуем его!
— Намнём бока! – Стал я закатывать рукава.
— Да тумаков надаём! – Снял черный пиджак Юра.
…И пошли ужинать.
После шумного разгуляя Борис ушел с миловидной женщиной, а мы с Юрой по–холостяцки шагали гулкой ночной улицей и разговаривали о моей дальнейшей судьбе. Юра сказал, что их завод получил большой госзаказ и теперь нуждается в кадрах. Он договорился насчет моей кандидатуры и поручился за меня. Работать мне предстоит в техотделе, но в связи с максимальной экономией накладных расходов, придется принимать на себя функции снабженца, застройщика и… так далее, «согласно требований её величества Производственной Необходимости».
Потом речь зашла о моих исторических изысканиях насчет лейб–гвардии Семеновского полка. Я признался, что написал для бабушки Дуси и Маши сокращенный вариант и намерен на семейном совете прочесть его вслух. Бабушка чувствует, как буквально с каждым днем слабеет, поэтому торопит меня. Юра зашел ко мне в гости, быстро прочел мою рукопись. Медленно захлопнул папку, задумчиво помолчал и, похлопав рукой по картонной обложке, тихо сказал: «Поверь, брат, для них это будет бомбой!»
А вечером следующего дня после звонка вежливости, поцеловал маму, обнял отца, сказал куда иду и отправился в дом Кулаковых. Бабушка попросила семью собраться за столом в зале, сама села рядом со мной и с волнением стала вслушиваться в каждое слово. Я читал громко, не спеша, снова мысленно погружаясь в те годы, когда в России зарождалась волна революции, которая впоследствии затопит кровью и слезами всю страну и даже выплеснется далеко за рубеж. Бабушка то восклицала, то плакала. Маша во все глаза смотрела на мое напряженное лицо – в её душе, видимо, происходил переворот. Всё это я сделал для неё, поэтому именно мнение Маши было для меня так дорого.
Когда чтение закончилось, бабушка поблагодарила меня за работу и призналась, что ей уже полегчало. Я ожидал, что скажет Маша, и сквозь разноголосицу семейных споров наблюдал за ней. Но в тот вечер не удалось мне услышать её оценки.
…В дверь забарабанили, потом резко настойчиво зазвонили, Марина выскочила из-за стола и ринулась в прихожую. Оттуда она вернулась с моим отцом. Он сказал, что маме стало плохо, соседка вызвала машину скорой помощи, и маму увезли в больницу. И только выпалив эту новость, отец оглянулся на присутствующих и стал обходить каждого и знакомиться – он оказался в этом доме впервые. Вот тут и раздался крик, который разрезал мою жизнь на две части:
— Славик! Сынок! Ты? – хрипло воскликнула бабушка Дуся.
— Мама?.. – оторопело прошептал отец в полной тишине.
— Дети, это мой сын Станислав, о котором только что читал Арсюша. – Потом повернулась к отцу и сказала: – Так вот, зачем я просила твоего сына написать о дедушке!
— Как же так, – говорил отец, – как же так! Оказывается, мы жили в одном дворе, мой сын вас хорошо знает. …А я только на старости лет удосужился встретить свою мать. Ты прости меня, мама, я сбежал тогда и всю жизнь потом доказывал всем, что не ублюдок позорный, не байстрюк, что не хуже других – из кожи вон лез.
— И ты меня прости, сын. Мой это грех. Ты не виноват. Прости меня, ради Христа.
— Да, да, конечно, – засуетился по–стариковски отец. – Чего там… А теперь извините. Мы должны с Арсением нашу маму в больнице навестить.
В больнице мама лежала спокойная и торжественная. Даже в больничном халате она выглядела великолепно. Когда мы вошли в палату, две женщины, её соседки, сразу удалились, чтобы дать нам возможность поговорить без стеснения. Отец взял маленькую ручку мамы, приложил её ко лбу и рассказал о том, что случилось в доме Кулаковых. Мама выслушала, поглядывая то на меня, то на отца и, наконец, сказала:
— Стасик, это очень хорошо, что вы смогли увидеться. Произошло самое главное, что может быть в жизни: вы примирились и простили друг друга. Быть может, все события последних лет Бог так устроил, чтобы вы, наконец-то, встретились. Это самое главное событие вашей жизни. Это очень хорошо.
— Да, хорошо… Теперь мы с мамой… Вместе. А ты как себя чувствуешь, Анечка?
— Хорошо. У меня только одна просьба.
— Всё что хочешь…
— Мне сказали, в нашем отделении священник лежит. Он никому не отказывает. Приведи его, пожалуйста. Мне нужно исповедаться. Знаешь, Стас, если ты хочешь быть со мной всегда… Понимаешь? …То и тебе нужно бы исповедаться и причаститься. Понимаешь, нужно.
— Хорошо, Анюта, я сейчас, я быстро… Не волнуйся… Уже иду! – И вышел из палаты, такой старенький, беленький, суетливый.
В те роковые минуты я, к своему стыду, не думал об отце и маме. Я просто рассеянно слушал и понимал, что в их жизни произошло очень хорошее и важное событие. Тогда я думал о Маше. Да, о ней… С одной стороны я понял, что рухнула возможность соединиться с ней в браке. С другой стороны, в груди разливалось непонятное мне чувство благодарности. Дело в том, что я никогда не мог относиться к Маше, как к женщине, мне казалась дикой мысль о телесной близости с ней. То есть, оказывается, я всегда любил Машу, как сестру, как некий идеал, как… Данте Алигьери флорентийку Беатриче – чистой небесной любовью, которая всю жизнь великого поэта обновила, вдохновив на гениальную «La Vita Nuova» («Новую жизнь»).