Сестра Ноя
Шрифт:
Иван Архипович пожил в городе на Оке, поосмотрелся и понял, что можно жить и при новой власти, и даже очень неплохо. …Только вот надо образование получить и в партию вступить – так он и наказал строго–настрого детям своим. А еще чтобы в церковь ни ногой! Если Бог оставил нас, то не стоит и ходить к Нему.
И все бы хорошо – дети учились, работали, вышли в люди, стали начальниками, учителями… И все бы ничего, если бы не одна встреча.
Как-то на Карповской лесобазе, Иван загружал в самосвал доски для дачи. Тимоше недавно от завода «Двигатель революции» выделили участок земли на бывшей свалке, вот они и купили дерево на домик. А тут еще раздался чуть приглушенный колокольный звон – это звонили с колокольни Карповской церкви – одной
…Тут и подошел к Ивану этот необычный юноша с огромными синими глазами на чистом белом ангельском лице и, глядя снизу вверх прямо в глаза, произнес высоким мелодичным голосом:
— Только скажи, Иван, ты предал Бога как апостол Петр или как Иуда?
И лишь, когда юноша неторопливой походкой отошел шагов на десять, Иван вспомнил эти синие глаза и спокойный прожигающий взгляд – это был Гавриил, младший сын священника Георгия из Верякуши!
— Ты что, выжил? – крикнул Иван ему вслед, вспомнив черный дым над поповским домом и тот страшный запах горящей человеческой плоти.
— Как видишь, – вполоборота сказал тот, не повышая голоса. – Надо же кому-то на Руси святой крест нести.
Тёплый вечер
Когда так много позади
Всего, в особенности – горя,
Поддержки чьей-нибудь не жди,
Сядь в поезд, высадись у моря.
("Приехать к морю в несезон…" И. Бродский)
Случаются иногда такие дни, такие вечера, когда вдруг остро, до сладкой боли в груди, чувствуешь приливы счастья – один за другим. Будто волны теплого, ароматного света накатывают и незримо обдают тебя с головы до ног.
Мы с братом Вадькой сидели на веранде и устало обменивались словами. Неважно какими – эти привычные звуки несли в себе забываемые чувства доброты и участия, они служили хворостом, который подкладывают в костер, чтобы огонь не затухал, чтобы еще и еще немного тепла получить самому и поделиться с ближним.
Вадим рассказывал о своей застарелой печали, о потере любимой жены и матери. Он знал о том, что это обязательно произойдет, он предчувствовал приближение беды, но когда уход любимых женщин, один за другим, пришли в дом и стали реальностью, он растерзал себя глубокой печалью, которая приходит от чувства вины, непоправимой. Мы с братом с некоторых пор стали далеки не только географически, но и духовно, однако – вот его теплая загорелая рука, обвитая фиолетовыми вздувшимися лианами вен, вот глаза с набрякшими веками над ввалившимися щеками в глубоких морщинах, худющие длинные ноги в шлепанцах, торчащие из просторных выцветших шорт – и это так близко, и это всё такое родное… Как теплая душистая ночь и закат, тонущий в морской воде, и тысячи звезд на просторном черно–фиолетовом небе, и далекий лай собаки, и веселое стрекотание сверчков и мелодия, льющаяся из выпуклых динамиков, и вечерняя печаль родного человека.
Два долгих дня мы пережидали непогоду, упрямо высиживая на веранде часы и дни, положенные шторму, завернувшись в полусырые ветхие пледы. Вадим просил не уезжать: «Не волнуйся, это ненадолго, видишь, вон там, на юго–западе уже появляются просветы синего неба, ты еще успеешь и позагорать, и вдоволь накупаться…» – «…И вдоволь напиться моей горечи» – продолжал я мысленно, жалея его и оставаясь еще на один, а потом еще на один – день, вечер и ночь.
А нынешним утром всё как-то разом смолкло – шуршание дождя по брезентовому тенту и шиферной крыше дома, по листьям и каменистой земле; затихло волнение моря и завывание ветра в листьях деревьев и кустов; по тропинке вдоль нашего дома и чуть дальше по улице стали появляться люди, собаки, кошки, машины. Уже часам к десяти солнце нагрело землю, а морской бриз унёс клубы тумана, воспарившего над растениями – и всё вернулось на свои места: обволакивающая жара, радостные крики детей на пляже и музыка в многоликих кафе и шашлычных. Мы с братом медленно прогуливались по центральной улице, перекидываясь приветственными фразами с соседями и знакомыми, зашли на рынок.
Там, в стеклянной духоте, в толпе голодных отдыхающих мы бродили от мясного прилавка к овощному ряду, слушая людской гомон и песни юности из невидимых динамиков. Стоило мне обернуться к брату и вскинуть бровь, как он шептал на ухо: «Не узнал? Это «Лестница в небо» группы «Лед Зеппелин» – моя любимая». Мы выбирали свеклу и капусту под размышления Цеппелинов о возможности обменять золото на путь в небо, а чай с крекером – под просьбу «Не плачь», соответственно – творческого коллектива «Ганз эн Роузес». Наконец, вышли из музыкального парника на улицу, залитую солнцем и приятным ветерком, веющим с моря, и встали как соляные столбы, подставив влажные лица приятным струям теплой свежести. Мы стояли с тяжелыми сумками в руках, я предложил взять машину и быстро доехать до дома, брат просил еще немного пройтись и посидеть вон на той желтой скамейке или в том кафе под синими зонтами. Я мягкотело подчинялся, опускал сумки на цветные плитки аллеи, стоял, садился, брёл – так мелкими перебежками добрались мы до остановки междугороднего автобуса, где опять же присели «в холодку» под раскидистым платаном.
И вдруг в толпе пассажиров я заметил знакомое лицо, сутуловатую спину, длинные тонкие руки. Маша! Она, такая загорелая и грустная, усталая и покорная – стояла в центре бурной толпы и как всегда оставалась вне суеты, предаваясь чему-то своему, то ли мыслям, то ли мечтам, то ли наблюдениям. Не отрывая глаз от девушки, бросил через плечо брату «я на минуту» – и ринулся в толпу. Не успел дойти, а она уж обернулась, будто ждала меня, и протянула навстречу золотистую руку с белым платком.
— Ну вот, наконец и ты, Арсюша! – запела она грудным голосом.
— Здравствуй, Машенька! Как же я рад тебя видеть. Все эти годы мне так не доставало тебя! Ну вот и мы…
— Да, да, я тоже по тебе соскучилась. Мне не хватает наших разговоров. Ты всегда меня понимал и старался утешить. Ты здесь отдыхаешь?
— Да, как и ты. У меня тут брат живет, я к нему приезжаю иногда, почти каждый год. Он совсем одинокий.
— Как я, как все мы… Только брату твоему, кажется, повезло гораздо больше других: у него есть ты и возможность поговорить с тобой. Я ему даже немного завидую…
То ли от пережитых неприятностей, то ли от ожогов горячего южного солнца, на лице Маши появилась паутинка морщин, они подобно линиям географической карты открывали историю жизни последних лет, проведённых вдали от меня. Вот эти носогубные морщинки рассказали о череде тоскливых дней, полных горькой печали; линии великолепного округлого лба запечатлели сонмище мучительных мыслей, осаждавших её; тончайшие бороздки, разбегающиеся от глаз, помнили сотни часов, проведенных за чтением книг. И только глаза, в усталых коралловых прожилках по большим выпуклым белкам… Да, эти прекрасные глаза – многоцветной искристой радужной оболочкой испускали, на самом деле, радужные лучи доброты, смирения, участия…
— Я постарела? – спросила она, заметив пристальное разглядывание своего лица.
— Даже если мы встретимся когда-нибудь, а ты, седая, непрестанно будешь вправлять болтающуюся во рту вставную челюсть, – понесло меня по кочкам фантазий, – а от тебя будет пахнуть карболкой и кошками; даже если ты окажешься в инвалидной коляске с висящей на подлокотнике авоськой с объедками из столовой дома престарелых; а кожа твоя, вся в пигментных коричневых пятнах, станет как мятая оберточная бумага в хозяйственном отделе районного универмага, – я остановился, чтобы поглубже вздохнуть, – даже тогда я в этой старой никудышней развалине буду видеть пятнадцатилетнюю Машеньку, такую добрую, тёплую и по–детски доверчивую, которую я так…