Сестрички не промах
Шрифт:
Солнечный луч, проникнув сквозь занавеску, слепил мне глаза. Я блаженно потянулась и позвала:
— Мышильда…
Сестрица, всегда злющая по утрам, ответила без энтузиазма:
— Мишка твой приперся. Всю малину испортит…
— Не успеет, — заверила я.
Через полчаса, войдя в кухню, мы застали картину, способную выжать у женщины моей сердечности скупую слезу. Наш хозяин и Михаил Степанович сидели рядышком за накрытым столом, сложив на коленях ладошки и с отчаянной немой мольбой во взоре. Оба сильно маялись с
— Елизавета…
— Молчите лучше, — съязвила я. — Как вы могли? Человек вашего таланта, воспитания… интеллигент… и появляетесь здесь в таком виде, пугая детей и собак.
Михаил Степанович слегка поник головой, а Мышильда ядовито заметила:
— В сильном подпитии прибыли.
— А кто не пьет? — выбросив вперед ладонь, возмутился предпоследний. — Фолкнер пил, Хемингуэй пил…
Мышь устыдилась.
— Ну, если вы в компании…
— Ты ж говорил, что один приехал? — удивился Евгений и, с мольбой переведя взгляд на меня, прошептал:
— Елизавета…
Я выдала деньги, хозяин отправился за водкой, а Михаил Степанович попробовал улыбнуться.
— Деньги есть? — посуровела я.
— Лизок, на последние прибыл. Тосковал душой…
— Бомжевать, значит? — грозно поинтересовалась я. Михаил нахохлился и приуныл. — Кормить не буду, и не мечтай. И за постой плати сам, на меня не рассчитывай. Все понял?
— Как же я, Елизавета?
— Так же. Раньше надо было думать, а теперь хоть пешком домой возвращайся.
Пришедший хозяин застал нас в тягостном молчании. Не принимая этого близко к сердцу, он быстро разлил водку. Я приподнялась и убрала стопку из-под носа Михаила Степановича. Евгений испуганно прошептал:
— Мы ж не звери… — но я осталась непреклонной.
— Выходи из-за стола, — заявила я предпоследнему. Тот поднялся и с трагическим лицом пошел к двери, правда трижды обернувшись. Евгений замер с бутылкой в руке, и по всему видно было, что он очень Михаилу сочувствовал. Я взяла вилку и приступила к завтраку. Предпоследний дважды заглянул в дверь, но я никак на это не отреагировала.
— Пусть бы жил, — тихо заметил Евгений. — Места много, чего ты, Лизавета?
— Я его кормить не буду. Его даже в паспорте моем больше нет, на что он мне сдался?
— Жалко человека.
— Не пропадет, — заверила хозяина Мышильда, а я начала мучиться угрызениями совести.
Вдруг послышались шаги, и на пороге (дверь в кухню по причине жары не закрывали) возник Бельский Иннокентий Павлович, последний муж и адвокат.
— Здравствуйте, — улыбнулся он с приятностью и неуверенно шагнул в кухню.
— О Господи, — простонала Мышильда. — Этому-то что надо? Здесь в округе ни одного балкона.
— Иннокентий Павлович, — без улыбки спросила я, — вас по какой такой нужде черт принес?
За черта Иннокентий обиделся и сказал с печалью:
— В конце концов, я должен знать, где проводит отпуск моя жена.
— Это тоже муж? — удивился Евгений.
— Бывший, — покаялась я.
— Не выглядит, — задумчиво сказал хозяин, разглядывая гостя. Тот собрался что-то ответить, но в этот момент в кухню влетел Михаил Степанович и возмущенно воскликнул:
— Что же это делается, Елизавета? Мне в проживании отказано, а ему, значит, можно?
— И ему нельзя, — успокоила предпоследнего я и перевела взгляд на Иннокентия Павловича. — Кеша, дом не безразмерный, тебе здесь места нет.
— Я найду где устроиться, — с достоинством ответил он. — А вот этот что здесь делает?
— Что вы оба здесь делаете? — возмутилась Мышильда. — Люди серьезным делом заняты, а вы тут таскаетесь и волнуете Елизавету Петровну по пустякам. Стыдились бы.
— Но у меня отпуск, — в самом деле устыдившись, заметил Иннокентий.
— И у меня, — встрял Михаил, а я добавила:
— Бессрочный. Покиньте дом оба и не нервируйте меня, — закончила я и отвернулась. Дом они покинули, но на этом все, само собой, не закончилось.
День, как видно, не сулил нам ничего, кроме неприятностей. Пытаясь поскорее забыть о моих мужьях, мы торопливо закончили завтрак и пошли на пустырь. При нашем появлении в районе соседской дыры мелькнула легкая тень. Мы подошли к фундаменту и ахнули: кто-то (ясно кто — предполагаемый родственник или просто самозванец — Эдик, одним словом) не только облазил освобожденную от крапивы территорию, повсюду оставив следы, но и копал в трех местах (это успокоило — если в трех разных, значит, точного местонахождения клада он не знает). Такое наглое вторжение на нашу территорию буквально потрясло Мышильду. Она деловито направилась к соседской дыре, начав по дороге возвышать голос. Я припустилась следом, обогнала сестрицу и затаилась возле забора.
— Где тебе копать было сказано? — рявкнула она, сунув голову в дыру. — Проходимец, аферист, ворюга!
По ту сторону забора хранили молчание. Минут пять сестрица высказывалась от всей души, потом выдохлась и пошла прочь. В тот же миг в дыре возникла плешивая голова Эдуарда, и он ядовито крикнул (правда, не очень громко):
— Где хочу, там и копаю!
Я ухватила его за ворот рубашки и пропела:
— Здравствуй, кисуля. — Он охнул и обмяк, что позволило мне без особого труда втащить его на пустырь. Мышильда, углядев врага, вернулась и спросила с лаской, способной вогнать в дрожь крокодила:
— Так, говоришь, где хочу, там и копаю?
— Говоришь? — вопросила я, легонько его встряхнув.
— Говорил, говорил, — кивнула Мышильда. — Я слышала.
— И я слышала.
— У нас и за меньшее головы лишали.
— Это точно, — согласилась я. — Сразу кончим или помучаем?
— Я жаловаться буду, — завозился наш враг, я нечаянно встала ему на ногу и для верности подпрыгнула. — Буду, — повторил он.
— Что будешь? — удивилась Мышильда.
— Жаловаться, — сказал Эдик.