Сестры зимнего леса

Росснер Рина

Они с Лайей – ранние пташки, чего не скажешь обо мне. Меня по утрам поднимает только предвкушение прогулки с тятей.

Вешаю жакетку на гвоздик у двери. Мама уже разливает по чашкам чай.

– Ну, скоро ты? Продрогла ж як цуцик, – окликает она меня.

Поёжившись, начинаю заплетать косу. Волосы у меня густые, длинные, блестящие, словно окатанная водой галька.

– Как красивы твои волосы, переливаются, точь-в-точь – лунный камень, – говорит мама. – Оставь их распущенными, доня.

– Лунный камень? Скорей уж жирная шерсть, – ворчу я.

Они тёмные, гладкие, ужасно непослушные и, увы, совсем не похожи на лёгкие и светлые волосы мамы и Лайи.

– Давай помогу заплести, – предлагает матушка.

Отрицательно мотаю головой.

– Иди за стол, моя зафтиг, – зовёт тятя. – Оставь свои волосы в покое, всё с ними хорошо.

От этих слов я сжимаюсь. Терпеть не могу, когда он называет меня «пышечкой», пусть даже в шутку

и ласково. Притом я знаю, что будет дальше. Входит Лайя.

– А вот и шейне мейделе пожаловала! – говорит тятя.

Красавица, значит. Я сосредоточенно плету косу.

– Гут морген, – улыбается Лайя и смотрит на меня. – Как прогулка?

Пожимаю плечами. Покончив с косой, сажусь за стол, подношу чашку ко рту.

– Барух атах Адонай элохейну мелех хаолам, Шехакол Нийе Бидваро, благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, кто создал всё словом своим, – я стараюсь читать молитву с подобающим благоговением.

– Амен! – радостно восклицает тятя.

Что же, раз уж красавицей мне не бывать, постараюсь стать хотя бы хорошей еврейкой.

6

Лайя

Выхожу во двор я,собираю яйцаи смотрю на небов поисках чего-то,хоть чего-нибудь.Ночью шелестелилистья… Или крылья?Я оборотилась,глянула в окошко.Лебедь, лебедь, лебедьсел на нашу крышу,смотрит на меня.Я застыла камнем.Лебедь, лебедь!Лебедь вдруграсправилкрылья ивознёсся в небо.И с той самой ночия молюсь усердно,чтобы повидатьэту птицу вновь.Больше не застынуя столбом соляным,распахну окошко,полечу за ней.Вновь вожу глазамипо коре древесной,по листве узорной,и по облакам.Ветви, словно руки,словно мои руки,тянутся к чему-товвысь,и ввысь,и ввысь…Дом наш ночью давитжёрновом тяжёлым,давит мне на грудь.Пусть внутри тепло мне,пусть внутри светло мне,но куда же мёртвым,старым мёртвым доскамдо ветвей шумливыхполога лесного?Спать в лесу хочу я,вольном и зелёном,Дом мой – это Кодры,только там мой дом.Утром снежныммне тревожно,это значит —что-то близко.Лишь моргну —всё изменилось,вот чему нас учитлес:искры хватит,чтоб сгорело,чтоб истлело всёдотла.В душе пожар,я как струна.Вся наша жизньгнетёт меня.Гнетут молитвы,святые дни:святое от светскогоотдели.Благочестиввсегда отец,так день-деньской,и где конец?Одно и то жеот зари до зари.Вся слава дщериЦаря внутри.Манят менядалёкие далитам, за днестровскимикамышами,там, за околицейскромного штетла.Сердце щемит,душа

не на месте.Как же мне слитьсясо всеми вместе?Как жить покойнои богу молитьсяв доме родимом?Быть дочерью тяти,похожей на Либу,своею в селеньи?Видя мои муки,мама меня гонитсо двора гулять.Что же ей ответить?Я понять не в силахпочему, как Либу,пирожки не учитпечь она меня?Почему не можетнаучить остаться,вдаль не улетать?Опускаю веки,глубоко вздыхаю.Только б не сорваться!Чешется спина.Как же мне охотасбросить эту кожу!Мысли, мысли, мысливьются, точно мошки,душу больно жалят.Я смотрю на небо,и молюсь ему я,просто, как умею.Я прошу свободыдля души пленённой.Это не гордыняи не благочестье.Это что-то хочетвырваться на волю.

7

Либа

Ночь. Тятя вернулся с работы. Время близится к полуночи. Лайя уже посапывает рядом со мной. Весь день её что-то тревожило. Я собиралась спросить, что с ней такое, но случая не представилось. Вдруг раздаётся стук в дверь.

Один раз, второй.

Стучат так громко, что и мёртвого поднимут. Ума не приложу, как это Лайя не проснулась? На цыпочках крадусь к люку, ведущему на наш чердак. Оттуда можно увидеть входную дверь. Тятя идёт открывать. Матушка с утра до ночи простояла у печи (бабка, знаете ли, сама себя не испечёт). Интересно, мама знает, кто пришёл?

А вдруг за тятей явились солдаты? В нашем местечке уже много кого призвали в царскую армию. Особенно это заметно вечером по тёмным окошкам хат.

Я знаю, что такая мелочь, как стук костяшек пальцев по дереву, может навсегда изменить твою жизнь. Мы все это хорошо знаем. В армию тебя отправят служить на целых шесть лет. И ещё неизвестно, вернёшься ли ты домой живым.

В воздухе витает запах шоколада, но я уже готовлю себя к тому, что наша жизнь вот-вот рухнет.

– Кто там?

За дверью неразборчиво бубнят. Входит незнакомец, кланяется тяте. Тот, ахнув, восклицает:

– Янкель?!

Гость стоит согнувшись до тех пор, пока тятя не благословляет его, возложив ладони ему на голову.

– Йеварехеха Адонай Ве Йишмереха, да благословит тебя Господь и сохранит тебя…

Странно, почему он произносит Аароново благословение? Обычно он читает его вечером в пятницу, возложив руки на наши с Лайей головы, сразу после того как мы споём «Шолом Алейхем», приветствуя ангелов, нисходящих к нам в дом, а затем благословляет вино.

Мужчина поднимает голову и целует отцовские пальцы.

– Янкель! – удивлённо повторяет тятя, и они обнимаются. – Какими судьбами? Откуда ты…

– Да, реб, узнать, где ты живёшь, было очень непросто, уж поверь мне.

Матушка делает шаг ему навстречу и склоняет голову:

– Выпьете с устатку? У меня и бабка как раз подоспела.

– Адель, моя жена, – представляет её тятя.

К моему немалому удивлению, гость произносит, взглянув на матушку:

– Помню.

На нём длинная накидка из мохнатого, похожего на медвежью шкуру сукна, атласный сюртук, белые чулки и громоздкие чёрные ботинки.

– Прошу, садитесь, – матушка жестом приглашает мужчин, а сама скрывается в кухне.

Слышу, как она наполняет чайник и ставит его на огонь. Гость присаживается к столу и пристально смотрит на тятю.

– Рад видеть тебя, Берман.

Тятя фыркает.

– Что привело тебя ко мне, брат мой?

Это – тятин брат? Вот так новости!

– Азох’н’вэй! Горе-то какое, Берман! – вдруг принимается голосить гость, раскачиваясь взад-вперёд. – Азох’н’вэй, ребе занедужил, долго не протянет.

Лицо тяти вытягивается, он бледнеет, словно видит призрака.

– Вот, угощайтесь, – матушка наливает мужчинам по рюмке шнапса.

Гость – неужели он мой дядя? – делает большой глоток, вздрагивает и продолжает:

– Вернись домой, Берман. Ты нужен ребе… ты нужен нам всем. Прошу, вернись, пока не поздно. – Он отпивает ещё глоток, потом тянется к чашке чая.

– Я должен посоветоваться с женой, – качает головой тятя.

– Нет времени, – умоляюще говорит Янкель. – Может быть, мы уже опоздали.