Сестры. Дом мертвеца
Шрифт:
Мужик еще поартачился, а Дина молчала. Она углядела в кустах мотоцикл и поняла, что женщина просит отвезти ее до ближайшего жилья. Наконец, Дина села в коляску, и они с мужиком запрыгали в полной лесной темноте. Ехали, правда, недолго. Добрались до какой-то избушки, где горел свет, а дверь им открыла молодая женщина в сером платке, завязанном у подбородка. Мужик развернулся и умчал к своему шалашу с доброй женщиной и бутылкой в траве, а хозяйка провела гостью в дом.
Это был даже не дом, а какой-то спичечный коробок. Кровать и журнальный столик – вот все, что туда входило. Меньше, чем купе в поезде. И стены обклеены газетами. Хозяйка спичечного домика сама походила на спичку. Худая, бледная, с очень большими серыми глазами в красивых загнутых ресницах. Сама страшная, а глаза красивые, но неподвижные. Будто их кто-то изнутри держал и не давал поворачиваться.
Хозяйка вытащила из-под кровати тощий матрац без простыни, рваное одеяло и легла на пол, а Дине уступила кровать. Даже чаю не предложила, а может, у нее и не было? Еще не ночь, понимала Дина, но устала она страшно, а потому, стянув плащ и сырые колготки, улеглась и мгновенно заснула под фланелевым одеялом.
Утром она никак не могла понять, где находится. Птицы заливались, будто в райском саду, никогда она не слышала, чтобы так пели. В маленькое окно светило ослепительно яркое солнце, какое бывает только у моря. И небо в окне казалось пронзительно-голубым. Дина прижмурилась от счастья. Потом, открыв глаза, осмотрелась: какой-то синий потолок, газеты на стенах, и никого нет.
Она выбралась из кровати, ежась, натянула невысохшие колготки и вышла во двор. Перед ней была чисто выметенная дорожка, а по сторонам – деревья и густые кусты. Из кустов то тут то там торчали кресты и еще узкие обелиски с жестяными звездами. Это же кладбище, дошло до нее. А как хорошо, красиво. Каждая могила как домик.
Дина пошла по тропинке, вежливо обходя могилы и по слогам читая имена. Разглядывала выцветшие веночки, букеты, когда-то бывшие розовыми и лиловыми. Кое-где еще попадались астры, и везде было чисто, тихо, можно было посидеть на маленьких лавках.
В самом дальнем углу она увидела Марину. Та подправляла землю на могилке, которая и так была самой красивой, с покрашенным белым заборчиком и новой лавкой. Дина, подойдя поближе, разглядела фотографию, прикрепленную под металлической табличкой, и удивилась. На фотографии было Маринино лицо. Дина отошла подальше, нахмурившись. Что ж это, она себе могилу, что ли, сделала? И фотографию заранее прикрепила. Чокнутая, наверное. Марина подравнивала землю и с кем-то тихо разговаривала. Спрашивала, нравится ли, хорошо ли, удобно ли, называла лапушкой. Дина переступила с ноги на ногу. Марина оглянулась, кивнула и сказала, посмотрев на фото:
– Это сестра моя. Мы беженцы. Дом у нас взорвали, родители погибли, а мы с сестрой выбрались. Три месяца пешком шли, у нас родственники под Псковом живут. А Таня по дороге заболела. Операцию сделали, да неудачно. Началось воспаление, так и умерла. А я ее похоронила, но бросить тут одну не смогла. Двойняшки мы были. Теперь за кладбищем слежу. Живу, чем бог подаст.
Дина встала с лавки.
– Ты, наверное, голодная? – спросила она. – Так пошли в Крючкове, там нас покормят. Пойдем вместе, в гости сходим. У меня там знакомые. Очень хорошие люди.
– Я в гости не хожу, – отказалась Марина. – Репа есть, свекла, картошка своя, огородом живу. Хлеб только закончился.
– А чай? Чая-то ведь нет у тебя? Так и купим заодно.
Марина смотрела на нее растерянно. Потом оглянулась на могилу, точно спрашивая разрешения.
– Я у Семена Александровича живу, – продолжала уговаривать Дина. Хоть хозяйка спичечного домика и объяснила про сестру, но Дине с ней было как-то тревожно. Все равно она сильно смахивала на сумасшедшую. Зачем-то с могилой разговаривает...
Но Марина, услышав про Семена, неожиданно улыбнулась.
– Знаешь его?
– Знаю, – она застенчиво опустила радостно засиявшие глаза. – Он на материну могилу ездит. Хороший. Пойдем, покажу. Ну, могилу, – добавила она, видя, что Дина не понимает, куда ее зовут.
Они пошли по дорожке.
– Я и ему неподалеку место присмотрела, – втолковывала Марина, – чтоб к матери поближе лежал, – Дина от неожиданности даже споткнулась. – Там горка, место сухое, песчаное. И клен такой красивый, возле пего сидишь – и так печально-печально делается.
Чокнутая, решила Дина. Хочет Семена похоронить, а ведь он помирать не собирается, а даже наоборот, жениться хочет. И потом эта Марина его вообще старше, и кто кого по смерти обгонит, неизвестно.
– А этот Егорыч, ну, что вчера тебя привез, он у меня хорошего места не дождется.
– Почему? – удивилась Дина.
– Да они тут с Людкой страстные свиданья устраивают. Устала их гонять. Что у людей за привычка на кладбище любовь разводить? Гоняешь и гоняешь этих полюбовничков.
Дина скромно потупилась. В таких делах она, конечно, не разбиралась, но догадалась, что нарушителям порядка просто не нужны свидетели.
– А может, им нужно, чтоб их никто не видел? – спросила она, заглядывая в глаза Марине. – Чтобы людей не было?
– Людей не было? – поразилась та и широким жестом показала рукой на могилы. – Да тут их сотни!
Дина оторопела, представив скелеты в полусгнивших гробах, и осмелилась возразить.
– Так ведь они же мертвые.
Марина укоризненно покачала головой.
– Они только говорить не могут. Но все видят и слышат. Все! А когда к ним привыкнешь, они знаки будут подавать. Вот, смотри, Нина Петровна Олешко уже второй раз вазочку уронила. А я ведь в тот раз ее вкапывала. Это не ветер, это Нина Петровна. Значит, не навещают ее, сердится она или грустит. Но навещать некому, сын в городе, я одна с ней иногда поговорю. Свечку бы поставила, да денег нет...
– А Петр Гаврилович тоже сам ограду сломал? – спросила Дина, увидев покривившийся заборчик с выпавшей доской.
– Само собой, – кивнула Марина. – Овдовел недавно, вот и горюет. Жену его полгода назад похоронили, а он уже семь лет, как на небесах.
Дина заметила на овальной фотографии лицо малыша. Может, трехлетнего, может, поменьше. Могила у него была, как садик за новой оградкой, чистенькая, ухоженная. Наверное, такой он маленький, что и знак подать еще не умеет, а может, ему не о чем грустить, раз и так его любят и помнят. Он же хорошенький.