Сети (Первая книга стихов) (издание 1923 года)

Кузмин Михаил Алексеевич

Что ж делать…

Что ж делать, что багрянец вечерних облаков на зеленоватом небе, когда слева уж виден месяц и космато-огромная звезда, предвестница ночи — быстро бледнеет, тает совсем на глазах? Что путь по широкой дороге между деревьев мимо мельниц, бывших когда-то моими, но променянных на запястья тебе, где мы едем с тобой, кончается там за поворотом хотя б и приветливым домом совсем сейчас? Что мои стихи, дорогие мне, так же, как Каллимаку и всякому другому великому, куда я влагаю любовь и всю нежность, и легкие от богов мысли, отрада утр моих, когда небо ясно и в окна пахнет жасмином, завтра забудутся, как и все? Что перестану я видеть твое лицо, слышать твой голос? Что выпьется вино, улетучатся ароматы и сами дорогие ткани истлеют через столетья? Разве меньше я стану любить эти милые хрупкие вещи за их тленность?

Как люблю я, вечные боги…

Как люблю я, вечные боги, прекрасный мир! Как люблю я солнце, тростники и блеск зеленоватого моря сквозь тонкие ветви акаций! Как люблю я книги (моих друзей), тишину одинокого жилища и вид из окна на дальние дынные огороды! Как люблю пестроту толпы на площади, крики, пенье и солнце, веселый смех мальчиков, играющих в мяч! Возвращенье домой после веселых прогулок, поздно вечером, при первых звездах, мимо уже освещенных гостиниц с уже далеким другом! Как люблю я, вечные боги, светлую печаль, любовь до завтра, смерть без сожаленья о жизни, где все мило, которую люблю я, клянусь Дионисом, всею силою сердца и милой плоти!

Сладко умереть…

Сладко умереть на поле битвы при свисте стрел и копий, когда звучит труба и солнце светит, в полдень, умирая для славы отчизны и слыша вокруг: «Прощай, герой!» Сладко умереть маститым старцем в том же доме, на той же кровати, где родились и умерли деды, окруженным детьми, ставшими уже мужами, и слыша вокруг: «Прощай, отец!» Но еще слаще, еще мудрее, истративши все именье, продавши последнюю мельницу для той, которую завтра забыл бы, вернувшись после веселой прогулки в уже проданный дом, поужинать и, прочитав рассказ Апулея в сто первый раз, в теплой душистой ванне, не слыша никаких прощании, открыть себе жилы; и чтоб в длинное окно у потолка пахло левкоями, светила заря и вдалеке были слышны флейты.

Солнце, солнце…

Солнце, солнце, божественный Ра-Гелиос, тобою веселятся сердца царей и героев, тебе ржут священные кони, тебе поют гимны в Гелиополе; когда ты светишь, ящерицы выползают на камни и мальчики идут со смехом купаться к Нилу. Солнце, солнце, я — бледный писец, библиотечный затворник, но я люблю тебя, солнце, не меньше, чем загорелый моряк, пахнущий рыбой и соленой водою, и не меньше, чем его привычное сердце ликует при царственном твоем восходе из океана, мое трепещет, когда твой пыльный, но пламенный луч скользнет сквозь узкое окно у потолка на исписанный лист и мою тонкую желтоватую руку, выводящую киноварью первую букву гимна тебе, о Ра-Гелиос, солнце!

V

Отрывки

Сын мой…

Сын мой, настало время расстаться, Долго не будешь ты меня видеть, долго не будешь ты меня слышать, а давно ли тебя привел твой дед из пустыни и ты сказал, смотря на меня: «Это бог Фта, дедушка?» Теперь ты сам как бог Фта, и ты идешь в широкий мир, и ты идешь без меня, но Изида везде с тобою. Помнишь прогулки по аллеям акаций во дворе храма, когда ты говорил мне о своей любви и плакал, бледнея смуглым лицом? Помнишь, как со стен храма мы смотрели на звезды и город стихал, вблизи, но далекий? Я не говорю о божественных тайнах. Завтра другие ученики придут ко мне, которые не скажут: «Это бог Фта?» потому что я стал старее, тогда как ты стал походить на бога Фта, но я не забуду тебя, и мои думы, мои молитвы будут сопровождать тебя в широкий мир, о сын мой.

Когда меня провели сквозь сад…

Когда меня провели сквозь сад через ряд комнат — направо, налево — в квадратный покой, где под лиловатым светом сквозь занавески лежала в драгоценных одеждах, с браслетами и кольцами, женщина, прекрасная, как Гатор, с подведенными глазами и черными косами — я остановился. И она сказала мне: «Ну?» а я молчал, и она смотрела на меня, улыбаясь, и бросила мне цветок из волос, желтый. Я поднял его и поднес к губам, а она, косясь, сказала: «Ты пришел затем, мальчик, чтоб поцеловать цветок, брошенный на пол?» — Да, царица, — промолвил я, — и весь покой огласился звонким смехом женщины и ее служанок; они разом всплескивали руками, разом смеялись, будто систры на празднике Изиды, враз ударяемые жрецами.

Что за дождь!

Что за дождь! Наш парус совсем смок и не видно уж, что он — полосатый. Румяна потекли по твоим щекам, и ты — как тирский красильщик. Со страхом переступили мы порог низкой землянки угольщика; хозяин со шрамом на лбу растолкал грязных в коросте ребят с больными глазами, и, поставив обрубок перед тобою, смахнул передником пыль, и, хлопнув рукою, сказал: «Не съест ли лепешек господин? " А старая черная женщина качала ребенка и пела: «Если б я был фараоном, купил бы я себе две груши: одну бы я дал своему другу, другую бы я сам скушал».

Снова увидел я город, где я родился…

Снова увидел я город, где я родился и провел далекую юность; я знал, что там уже нет родных и знакомых, я знал, что сама память обо мне там исчезла, но дома, повороты улиц, далекое зеленое море — все напоминало мне, неизменное, — далекие дни детства, мечты и планы юности, любовь, как дым улетевшую. Всем чужой, без денег, не зная, куда склонить главу, я очутился в отдаленном квартале, где из-за спущенных ставен светились огни и было слышно пенье и тамбурины из внутренних комнат. У спущенной занавески стоял завитой хорошенький мальчик, и, как я замедлил шаги, усталый, он сказал мне: «Авва, ты кажешься не знающим пути и не имеющим знакомых? зайди сюда: здесь все есть, чтоб чужестранец забыл одиночество, и ты можешь найти веселую, беспечную подругу с упругим телом и душистой косой». Я медлил, думая о другом, а он продолжал, улыбаясь: «Если тебя это не привлекает, странник, здесь есть и другие радости, которых не бежит смелое и мудрое сердце». Переступая порог, я сбросил сандалии, чтобы не вносить в дом веселья священного песка пустыни. Взглянув на привратника, я увидел, что он был почти нагой, и мы пошли дальше по коридору, где издали звучали бубны навстречу.

Три раза я его видел лицом к лицу…

Три раза я его видел лицом к лицу. В первый раз шел я по саду, посланный за обедом товарищам, и, чтобы сократить дорогу, путь мимо окон дворцового крыла избрал я, вдруг я услышал звуки струн и, как я был высокого роста, без труда увидел в широкое окно его: он сидел печально один, перебирая тонкими пальцами струны лиры, а белая собака лежала у ног, не ворча, и только плеск водомета мешался с музыкой. Почувствовав мой взгляд, он опустил лиру и поднял опущенное лицо. Волшебством показалась мне его красота и его молчанье в пустом покое полднем! И, крестясь, я побежал в страхе прочь от окна… Потом я был на карауле в Лохие и стоял в переходе, ведущем к комнате царского астролога. Луна бросала светлый квадрат на пол, и медные украшения моей обуви, когда я проходил светлым местом, блестели. Услышав шум шагов, я остановился. Из внутренних покоев, имея впереди раба с факелом, вышли три человека, и он между ними. Он был бледен, но мне казалось, что комната осветилась не факелом, а его ликом. Проходя, он взглянул на меня и, сказав: «Я тебя видел где-то, приятель», удалился в помещенье астролога. Уже его белая одежда давно исчезла и свет от факела пропал, а я все стоял, не двигаясь и не дыша, и когда, легши в казарме, я почувствовал, что спящий рядом Марций трогает мою руку обычным движением, я притворился спящим. Потом еще раз вечером мы встретились. Недалеко от походных палаток Кесаря мы купались, когда услышали крики. Прибежав, мы увидели, что уже поздно. Вытащенное из воды тело лежало на песке, и то же неземное лицо, лицо колдуна, глядело незакрытыми глазами. Император издали спешил, пораженный горестной вестью, а я стоял, ничего не видя, и не слыша, как слезы, забытые с детства, текли по щекам. Всю ночь я шептал молитвы, бредил родною Азией, Никомидией, и голоса ангелов пели: «Осанна! Новый бог дан людям!»

VI

Канопские песенки

В Канопе жизнь привольная…

В Канопе жизнь привольная: съездим, мой друг, туда. Мы сядем в лодку легкую, доедем мы без труда. Вдоль берега спокойного гостиницы все стоят — террасами прохладными проезжих к себе манят. Возьмем себе отдельную мы комнату, друг, с тобой; венками мы украсимся и сядем рука с рукой. Ведь поцелуям сладостным не надо нас, друг, учить: Каноп священный, благостный всю грусть может излечить.