Сету атум
Шрифт:
Смерч стих, на его месте образовалась широченная воронка, из чрева которой на свет выбираются человекообразные уроды. Эдимму много. Горец, рубящий пришельцев направо и налево, явно не справляется. Раммидина окружают.
С шашкой наизготовку влетаю в толпу мохнатых тел. Стрекочет пулемет – обещанная огневая поддержка. Приходится маневрировать, пропуская злых стальных ос, свистящих над головой.
Разум уступает место наработанным многолетними тренировками инстинктам. Шашка поет. Каждая новая песня – отрубленная голова, или разрубленное тело. Как учили, один удар – один противник. Прорубаю кровавую просеку, спешу к горцу. Уворачиваюсь от пары когтистых лап, отмечаю, что существа ведут себя бестолково. Обладатели
Раздирая кожу, в плечо крепко вгрызается монстр. Не досмотрел. Разворачиваюсь к нему лицом, оставляя в пасти рваный лоскут кожи и собственное мясо, откидываю мохнатое тело пинком, наотмашь рублю. Боль хлыстом стегает по нервам. Надо двигаться. Удар ноги. Еще один урод с воем хватается за вмятый в череп нос. Добиваю шашкой. Крышу рвет. Суки! Забываю, кто я, что я и где я? Хищная сталь вгрызается в тела, отсекает конечности. Просто сбиваю с ног, втаптываю головы в землю, – так даже быстрее. Лицо – не лицо, сплошная кровавая маска. Над головой стрекочет пулемет, исправно косит врагов. Недобитых пулей – добиваю. Стряхиваю слизь кишок с железки. Наконец, вижу широкую спину Рамиддина. Хорошо работает. Широкий клинок – как продолжение тела. Одно движение – один труп. Качнулся в сторону – нет головы, качнулся в другую – нет головы. Крутнулся – вой и зубовный скрежет.
Дыхание сбито, плевать. Бегу к широкой спине, на ходу орудуя шашкой. С разбега врезаюсь в троих противников, толкаю под описывающий круг ятаган. Мясо.
– Свои! – кричу Рамиддину в спину. – Свои, б..я!
Горец скользнул по мне взглядом, чуть задержался на шашке, оскалился. Решившие было окружать враги, словно единый организм, в испуге отскакивают от мускулистой фигуры горца. Воспользовавшись временным замешательством, кувырком влетаю в образовавшийся круг.
Занимаем оборону спина к спине. Клинки, опьяненные свежей кровью, засверкали с новой силой. Рамиддин закручивает ятаган по невероятным, сливающимся в единый смерч ударов, траекториям. Рубит. Рубит. Рубит. Я уже работаю колющими, пронзаю наступающих врагов насквозь. Махать шашкой сил нет. Почва становится скользкой от крови и внутренностей. Оплавленный взрывом песок багровую влагу не впитывает. Приходится балансировать, до боли впиваюсь пальцами ног в подошвы «пэцеловских» ботинок. Осклабившееся, заросшее жесткой щетиной, лицо промелькивает надо мной. Все-таки поскользнулся. Звонко хрустнули ребра – упал на бок. Времени нет. Упираюсь руками в кровавую слизь, резко вскидываю тело. Товарищ разрубает напополам одного противника, хватает здоровенной ручищей голову второго – сжимает, не выпуская треснувшего черепа, закручивает смертоносный ятаган в свободной руке, обрушивая сталь на третьего противника. Утробный рык – обезглавленные тела в багровых разводах опускаются на землю. Больше крови, больше слизи!
– Нэ зэвай, – хрипит горец, – пачты все.
Сил на ответ нет. Киваю.
– Эй, пролетарии! – подает голос старик. – Пролетайте.
Синхронно поворачиваемся на голос, видим, как дед выдергивает чеку, примеривается прокуренными зубами ко второй гранате. Больно ударяюсь челюстью о твердое, как гранит, плечо Рамиддина, перед глазами мелькает пейзаж. Горец, схватив меня в охапку, бежит прочь от возникающей ударной волны. Миг. Адский грохот. Стремительно приближается уже знакомая стена дома.
***
– Ты где так шашкой
– Как тебя звать-то, малец? И, да. Ты сам откель будешь?
Горец и дед закидывают меня вопросами, пока я накладываю бинт на сочащуюся кровью рану. Странно, но Рамиддин говорит на чистом русском, от тяжелого акцента не осталось и следа. Горячка схватки ушла, схлынули лошадиные дозы адреналина, и боль ой как дает о себе знать. «Козлы, – перекатываю недовольные мысли в ноющей черепушке, – лучше бы помогли с бинтами».
– Стас я. Из Сочи, – затягиваю бинт покрепче, морщусь.
– Русский? – дед привстает с табурета, упирается мозолистыми ладонями в крепкую дубовую столешницу.
– Русский.
– Ах, ты ж… Шельмец! Ты бы знал, как мене эти горцы уже опротивели. То не делай, туда не бросай, – старик косится на Рамиддина, тянется под стол со счастливым прищуром. – Не понять им нашей метущейся души.
– А шашкой, – отвечаю на вопрос Рамиддина, глядя, как дед грохает о столешницу объемистую бутыль мутного самогона, дружески похлопывает по плечу своего товарища, мол, пошутил, – я первый раз рубил. Много тренировался с китайским оружием, как оказалось, разницы практически нет. Это, встречный вопрос, а куда делся Ваш акцент?
Вслед за самогоном на столе возникает плошка с квашеной капустой. Горец задумчиво скребет крепкими ногтями тяжелый подбородок, хмыкает, молча тянется к бутылю. Вцепившись крупными зубами в деревянную затычку, откупоривает емкость, наливает серую жидкость в массивный стакан.
– Контузия у Алиича. Как экстремальная ситуация, так акцент появляется. Может мозг силы бережет?
Дед ставит на стол еще два стакана, предварительно протерев их краем маскхалата.
Взрыв поставил точку в баталии. Меня, оглушенного и слабо понимающего, что произошло, Рамиддин поднял на второй этаж высотки. Теперь, скрипя невзрачными табуретками, сидим за кухонным столом. В ощерившемся осколками проеме кухонного окна видна панорама двора. То тут, то там бурой массой валяются тела. На месте детской площадки так и вовсе гора тел со слипшейся от крови шерстью. С трудом сдерживаю рвотный позыв, рвать некуда, нас окружают бетонные стены, иного убранства в кухне нет. Глядя на судорожные дергания моего кадыка, улыбается горец:
– В первый раз вот так, по-настоящему?
– Так – да. Раньше было не так… брутально. Это нормально?
– Что нормально? – похрустывая капустой, вклинивается в диалог дед. – Черти? Нет, это совершенно не нормально. Потому и сторожим. Ты, что, залетный?
– Я охотник! – Поспешно заверяю, понимая, к чему клонит престарелый воитель, опрокидываю стакан самогона в глотку. Морщусь скорее инстинктивно, вкус, на удивление, оказывается приятным. Кисленько. – Но такой хрени еще не видел. Кровь, кишки и у них и у нас… Тут можно умереть?
– Мы не пробовали, хочешь – проверь, – отвечает горец, орошая капустным соком столешницу, меланхолично зачерпывает пригоршню капусты. – Это война, парень. Кровь, смерть – обычное дело. Привыкай.
Сжимаю стакан, следуя примеру странной парочки, молча пью, закусываю. Тихо так, что слышны мерные движения челюстей.
– Так не всегда было, – прерывает затянувшееся молчание пенсионер, – обычно одна-две твари за ночь. Дело не хитрое, скрутили – отправили домой. Не получается скрутить? Пару раз по башне тюк – все дела.
– Года два назад началось, – присоединяется горец, – стали косяками переть. И самое интересное, вон, – массивная голова кивает в сторону окна, – тела не исчезают. Еще и жидкостями одежду портят, смекаешь, к чему клоню?
– Плоть обрели? Но это же духи, не материальные сущности. И вообще, мы же в зеркале.
– Эти сук… сучности Сан-Саныча чуть на тот свет не спровадили прошлой зимой, месяц ему утки носил по больницам. А ты говоришь не материальные.
Старик протестующе выставляет ладони, трясет бородой: