Севастополь в огне. Корабль и крест
Шрифт:
Взрыв сотряс «Таиф». Ньюкомб, Слейтер и капитан едва удержались на ногах. Раздались истошные вопли.
– Спустить шлюпки! – распорядился Ньюкомб.
– Вы забываетесь, сэр! Командую здесь я! – заявил капитан.
– Делайте то, что он говорит! – повелительно крикнул Слейтер.
– Мы сейчас пойдем на дно!
– Так тем более!
Кравченко напряженно смотрел на «Таиф». Фрегат стоял ровно, из трубы валил черный дым вперемешку с языками пламени.
Пластун с досады ударил кулаком по борту и заявил:
– Не перевернулся! Вдвое больше надо было пороха!
Матросы спускали шлюпку, еще одна уже выходила из-за левого борта «Таифа».
Биля взял Якова за руку. Тот был уже мертв.
Туман над морем становился гуще, окрашивался тяжелым багровым светом.
Пластуны отпустили весла, обнажили головы. Лодка своим ходом медленно вплыла во мрак.
– Штуцеры заряжай! – дал команду Биля, выпустив руку сына.
Глаза его были закрыты. Он взял в руки штуцер, приоткрыл рот и слушал. Вдруг есаул вскинул ствол и выстрелил, не открывая глаз.
На передней шлюпке англичан за борт вывалился один из гребцов. Его сосед вскочил на ноги.
Вернигора мгновенно передал штуцер Биле, и тот снова выстрелил точно так же, с закрытыми глазами.
На дно шлюпки повалился моряк, вскочивший только что.
На лавке за ним кто-то гаркнул:
– Что за?..
Этот крикун тут же схватился за горло. Пуля пробила его прямо над кадыком.
В тумане плыл силуэт Били. Он сидел, опершись на штуцер левой рукой. Его лицо окаменело, глаза были закрыты. Молчаливый и слепой ангел смерти плыл в тумане, окрашенном кровью. Весла лодки были подняты, в ней не раздавалось ни одного звука.
На шлюпке Ньюкомба гребцы, оставшиеся в живых, еще раз попытались пошевелить веслами, но две новые пули глухо ударили в их тела. По дну шлюпки ползали раненые. Туда же наконец-то повалились и те, кто уцелел.
Один только Ньюкомб сидел, как сфинкс.
К нему подполз боцман.
– Сэр, это не человек, а дьявол. Он стреляет на звук с расстояния в полмили! – прошептал он.
– Все вы проклятые трусы! Я один догоню их!
Ньюкомб бросился на скамейку, к веслу, но пуля тут же ударила в его рукоятку, расщепила ее надвое, снесла уключину и отлетела в воду. Руками, похожими на крючья, боцман стащил Ньюкомба вниз и прижал к доскам днища, пропитавшимся кровью. Очередная пуля, выпущенная Билей, прошила шлюпку насквозь рядом с их головами.
– Лежите смирно, сэр, если вам еще дорога жизнь, – почти беззвучно прошептал боцман прямо в ухо Ньюкомбу.
Лодка пластунов подходила к берегу. На камне уже сидел Чиж в мокрой одежде со стилетом Ньюкомба за поясом. На шее у него висел кошель с бумагами.
Теперь пластуны гребли медленно. На корме, держа Якова на руках и опустив голову, сидел Биля. Лодка заскребла о дно. Али и Кравченко перешагнули через борт и втащили ее на берег.
С Яковом на руках Биля шел по берегу, тяжело проваливаясь в гальку пляжа. Он сделал еще несколько шагов, рухнул на колени и опустил на камешки труп сына.
Пластуны молча стояли рядом с ним.
Али заметил за поясом у Чижа стилет, вдруг выхватил его, швырнул далеко в море и прорычал:
– Это кинжал шайтана! Он проклят!
Часть вторая
Рыбный мешок
1
Слегка хромая, Биля подходил ко двору, занятому полковником Кухаренко. Под папахой белела свежая полотняная повязка, на такой же тряпице висела его левая рука.
С лавки, стоявшей у ворот, поднялся и вытянулся Петр, вестовой Кухаренко.
– Его высокоблагородие у себя? – спросил его Биля.
– Так точно! На голубятню пошли. Депешу принимают.
Есаул прошел через двор.
Раздался лихой свист, и голубиная стая винтом взмыла в небо. Кухаренко стоял на лесенке, запрокинув голову. Он снова по-разбойничьи, раскатисто свистнул, подгоняя голубей.
Биля подошел к нему, вытянулся по стойке «смирно».
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!
Полковник сбежал с лестницы и крепко обнял есаула.
– Григорий! Цел! Что?
Биля достал из-за пазухи пачку писем. Кухаренко почти выхватил ее из его рук, стал одно за одним просматривать, ненужные бросал прямо на землю, себе под ноги. Вдруг он впился глазами в одну из этих бумаг, и лицо его осветилось.
Полковник поднял голову, еще раз пронзительно свистнул и проговорил:
– Значит, к нам! Евпатория! Гриша! Большое вы дело сделали! Проси чего хочешь! Кресты, это уж как Бог свят! Ну, пойдем, я оденусь, и до Хрулева отправимся!
– Яков Герасимович, дозвольте мне домой отлучиться. Сына надо похоронить.
– Яша?! Крестник мой? Как?
– Убили моего Яшу. Саблей изрубили.
Кухаренко перекрестился.
– Поезжай, Гриша.
– Я один виноват, взял мальчишку. Без наказа он сунулся в самое пекло. А меня прижали. Не поспел я.
– Не терзай ты себя. Такова доля казачья.
– Один он у нас был. Не знаю, как матери скажу.
– Остальные как?
– Поранены.
– Пароход?
– При нас не утоп. Машину мы взорвали. Есть ли ход, не знаю.
– Лекаря прислать к вам?
– Мне лекарь не нужен. Да там пустое – кожу посдергивало. Одну пульку только и вынул, и ту из себя.
– Когда думаешь ехать?
– Сейчас. Погода жаркая.
– С Богом! Вернешься, сразу ко мне. Набросай мне только зараз, где вы с «Таифом» переведались. Нахимову дам знать. Может, накроет их.
Пластуны лежали по койкам, и только один Али поправлял конскую сбрую за столом. Ссадины покрывали его лицо, у виска пролегла ребристая дорожка свежего шрама.