Севастопольская девчонка
Шрифт:
Отец говорит, что с годами становится работать и легче, и труднее. Частенько обстоятельства складываются так, что ему, начальнику, уже нечего требовать от рабочих. Рабочий работает сейчас, не волыня, не собираясь волынить. Ну, в самом деле, не будет же Пряжников работать, абы время вести! Сейчас темп, качество все в работе зависит от начальников: от него, отца, от начальника управления, от Кириллова, от их умения работать, наконец, от их принципиальности.
— Одного не понимаю! — сказал отец Пряжникову. — Какое я начальство? — А ведь дня не проходит, чтобы кто-нибудь
Отец посмотрел на людей. Половина из них жили неустроенно, скученно, тесно. Вон Сидорыч, сухонький старичок, переговаривающийся с шофером. Всю жизнь перебирался человек с одной стройки на другую, в надежде побыстрее получить квартиру. Живет в одной квартире с двумя женатыми сыновьями и замужней дочерью. По совести говоря, им всем надо иметь не одну, а четыре квартиры. А Бутько… С такой семьищей в двух небольших комнатах! А Пряжников? — четыре человека в комнате в тринадцать метров с кухней на трех хозяек… Отец тронул край блока, как будто можно было раскрошить этот железобетон, как песчаный ком. И краешек — самый-самый краешек — действительно отломился. Отец посмотрел на бетон в ладони, швырнул его.
«Брак!»
Завод железобетонных изделий давал очень много брака. Каждый блок приходилось выравнивать на площадке, сводить отверстие к отверстию, — и все это вручную, топорком. Брак пожирал столько рабочего времени, сколько за год хватило бы на постройку еще одного пятиэтажого дома на участке.
— Подожди, Кириллов, я научу тебя быть инженером, а не курортником! — проговорил отец.
Перешагнул через ящик с раствором и пошел к недостроенному дому, где в нижнем этаже была прорабская конторка. Двое рабочих, оставив на глазок проем для дымового блока, монтировали, чтобы не терять времени, другие…
— Никаких проемов! Кончай! — остановил их отец.
— Кончай! — махнул он крановщице.
В прорабской, усевшись у телефона, он набрал один из горисполкомовских номеров.
— Товарищ Липатов? — Серов говорит. — Из-за отсутствия дымовых блоков полностью простаивает прорабский участок. Рабочих — сто тридцать, башенных кранов — два, портальных…
В трубке что-то забулькали.
— Не смейте! Фокусы…
Отец нажал на рычажок, не дослушав.
Набрал другой номер.
— Горком? Соедините с секретарем… Александр Фомич, Серов говорит, старший прораб, если помните… Кириллов третий день дымовых блоков не дает. Останавливаю работу участка…
— Не дури, Серов! Головой поплатишься… — Настороженно оборвал голос в трубке.
— Голова на плахе! — проговорил отец и сам удивился: голос звучал напряженно, но вызывающе. И во всем себе, вместе со злостью, он ощутил ту отчаянную напряженность, какая бывает, когда человек, вместе с чужой судьбой; ставит на карту свою: «чья возьмет?…»
Телефон, как взбесился. Звонки, лишь на мгновение захлебываясь, следовали один за другим. Отец не поднимал трубки: «Пусть звонят. По телефону все равно ничего не объяснишь!»
…У дома послышался резкий, сиренный звук машины.
Отец вышел из прорабской, битком набитой людьми. Вслед за первой машиной, поднимая цементную пыль, шла вторая. Третьим мягко подкатил горкомовский «москвич».
Отец по деревянному мостку, переброшенному над вырытым рвом, пошел к машине. Его плечо задело чье-то плечо. Отец посмотрел: рядом был Бутько. Другое плечо тоже коснулось кого-то. Отец повернул голову. С другой стороны рядом с ним шел Пряжников.
— Что за демонстрация? — тихо спросил Осадчий, секретарь, без особенного дружелюбия пожав руку отцу. — Неужели нельзя решить в рабочем порядке!
— С Кирилловым рабочий порядок обходится вдвое дороже демонстрации. — Отец хотел ответить тихо. Но получилось неожиданно громко. Словно тот напряженный, сердитый голос жил в нем независимо от него самого.
Видя Осадчего, отец про себя каждый раз вспоминал один снимок в городской газете. Осадчий был сфотографирован на заводе, в литейном цехе, у громадной станины. Станина должна была служить фоном. Но снятый на переднем плане, Осадчий почти заслонил ее. Случайно ли это получилось, или фотограф сделал это преднамеренно, Борис Петрович не знал. Но от снимка осталось незабываемое впечатление силы, недюжинности.
— Разберемся, — согласился Осадчий.
Вошли в дом.
Пряжников деловито показывал уже вмонтированные дымовые блоки. Неровные торцы, кривые, даже на глаз, полости… Бутько, не отступая ни на шаг, шел за Осадчим и рассказывал о порядках на заводе.
Чувствуя большое напряжение, каждую минуту стараясь понять, чем все кончится, и повлиять, насколько возможно, на исход дела, отец был исполнен еще и человеческой благодарной радости к Пряжникову. Ого! А с ним, оказывается, можно, как и с Бутько, говорить об общей линии, о линии борьбы! Отец незаметно кивнул Пряжникову: «Давай, давай, Михаил Алексеевич, одним фронтом!»
Уже на втором этаже всех догнал наш начальник управления. Туровского бог не обидел ни ростом, ни солидностью, ни умом. Но для отца он был не Осадчий. Отец взглянул на Туровского и в сдержанной солидности того безошибочно почувствовал выжидание. Туровский оценивал обстановку. Весь его ум сейчас был направлен на то, чтобы побыстрее решить для себя задачу: осадитъ ли своего старшего прораба и выговорить ему за партизанщину, или, напротив, не только поддержать, но взять в свои руки все дело. Отец понял, что с приходом Туровского их «фронт» удлинился, но не усилился.
— Я хочу вас спросить, Александр Фомич! — вслух спросил он Осадчего. — На пленуме горком принял решение: в семьдесят пятом году на каждого севастопольца должно приходиться пятнадцать квадратных метров жилой площади. Во что я должен верить: в пятнадцать квадратных метров для каждого или в обещания Кириллова? Я подсчитал: из-за брака, который мы получали с завода, только наш участок недодает в год пятиэтажый дом.
Кто-то мягко, как кошачьей лапкой со спрятанными коготками, провел по его спине. Отец обернулся. Всегда флегматичный, толстогубый Кириллов, теперь даже не говорил, молил взглядом: